Роман СЕНЧИН

Город делает людей слабее

Неоспоримо, что лейтмотивом всех Ваших произведений является образ русской провинции, представителем которой Вы сами являетесь. Почему Вам интересна эта тема?

Наверное, потому что я оттуда родом. До восемнадцати лет жил в Кызыле. Это хоть и столица республики, но очень маленький провинциальный город. После армии три года провел в глухой деревне. Потом поступил в Литинститут - и остался жить в Москве. Тем не менее, часто бываю на родине.

- А в чем, на Ваш взгляд, проблема современной русской провинции? На что Вы хотите обратить внимание читателя?

Я не ставлю перед собой цель обличать или спасать. Главное для меня - зафиксировать какие-то приметы времени, те или иные проблемы. Если говорить о деревне, то мне совершенно очевидно, что она разрушена, бесхозна, населена пенсионерами, инвалидами, деклассированными элементами.

- Именно деревня? Или провинциальные города тоже?

В городах, конечно, жизнь полегче, несмотря на то, что многие предприятия закрыты. А в деревнях, увы, совсем глухо, нет никакого просвета.

Вы считаете, что нет? Я вот в Ваших произведениях увидела, что провинция ещё не разрушена. В одном из рассказов в сборнике «Иджим» был показан человек, который борется за жизнь своей деревни…

Это мой ранний рассказ, он был написан в 90-ых. Тогда еще какая-то борьба происходила. А к середине 2000-х я убедился в полной безысходности положения деревни.

- То есть, совсем недавно еще был шанс, а сейчас деревня пришла к полному упадку?

Такой подъем был в начале 1993 года. В то время мы переехали в деревню из Кызыла. Именно тогда создавались все эти акционерные общества. Людям говорили: работайте, и все у вас будет хорошо. Но скоро выяснилось, что эти хозяйства задолжали огромные деньги: на бензин, перевозку - ведь машины не являлись их собственностью… Фермы стали закрываться. Не было корма. Мои родители до сих пор ездят в город Минусинск за дробленым зерном для куриц, потому что в деревне его достать практически невозможно.

- А как Вы думаете, что к этому всему привело? Что произошло? Ведь был такой подъем в Советское время...

Ну, особого подъема в советское время тоже не было. Но у людей была работа, хоть и во многом убыточная. Вкладывались огромные деньги в сельское хозяйство, но все это не окупалось. От своего хозяйства людей отучили, как я считаю, еще до образования СССР. Поэтому больших семейств, больших дворов в каждой деревне наберется два или три от силы.

Иными словами, Вы считаете, что это, скорее, проблема власти, а не народа, который сам себе помочь не в состоянии?

На мой взгляд, государство должно как-то помогать людям… Их, конечно, столько раз обманывали, и сами они обманывались… В начале 90-х было много фермеров, но почти все они разорились.

Скажите, что Вы думаете о негативном столичном отношении к провинции? Даже слово уже придумали - «замкадыши».

Я не вижу тут большого негатива. Ироничное «замкадыши» - это не о жителях далекой русской провинции, а, скорее, о проживающих в Подмосковье.

- А как относятся к столице в провинции? Например, у Вас в Сибири.

В девяностые годы Москва действительно казалась раем на земле. Многие мечтали поехать туда, устроиться как-то, а другие, наоборот, злились на нее. Мне кажется, сейчас такого острого отношения провинции к Москве почти нет.

- Где Вы добились литературного успеха? В Москве или на родине?

Печататься начал в местной прессе, а книги стали выходить, когда уже учился в Литинституте.

- А можно добиться успеха, живя в провинции?

Вполне можно. Например, Захар Прилепин живет в Нижнем Новгороде, Денис Гуцко - в Ростове, Дмитрий Новиков - в Петрозаводске. Для этого сейчас есть все условия. Но часто бывает так, что молодой писатель, обретя известность, едет в Москву, где ему приходится работать журналистом, сценаристом сериалов, а на литературу уже не остается времени.

- А Вы делите людей на провинциальных и столичных?

Даже в Москве я преимущественно общаюсь с людьми, которые откуда-то приехали или бывают здесь наездами. Да, пожалуй, разница есть. Но мне сложно ее объяснить.

- Может, все дело в различном отношении к жизни? В Москве есть все, а в провинции ничего нет.

Москвичи тоже бывают разные. Мои знакомые - Илья Кочергин, Михаил Тарковский - постоянно рвутся из Москвы: один в Рязанскую область, другой на Алтай.

- А где внутренний потенциал у людей сильнее: в Москве или в провинции?

Думаю, в провинции сильнее. Перебираясь в Москву, многие со временем теряют что-то очень ценное… Город делает людей слабее. Чем больше город, тем слабее люди.

- То есть, можно сказать, что благодатная почва для писателя - это провинция?

Видимо, да. Но, знаете, в провинции тебя иной раз охватывает такая тоска, что совершенно невозможно писать, творить.

- Как, на Ваш взгляд, обстоят дела с темой провинции в современной литературе?

Первым приходит на ум Борис Екимов, писатель, с творчеством которого я ощущаю сильное родство. Ему уже за семьдесят, но он по-прежнему довольно остро разрабатывает эту тему.

- А как он изображает провинцию?

Он пишет в основном о тех местах, где живет: одни и те же хутора, сквозные персонажи. Получается такая хроника. В целом, картина из-под его кисти выходит мрачноватая.

Есть Ирина Мамаева с крепкой повестью «Земля Гай». Денис Гуцко, опубликовавший в «Дружбе народов» несколько хороших рассказов и роман «Домик в Армагеддоне», посвященный Югу России. Из сибиряков назову Михаила Тарковского.

- Скажите, чем взгляд современного писателя на провинцию отличается от предыдущих поколений?

Валентин Распутин уже писал о постепенной, но неотвратимой гибели русской деревни. Василий Белов тоже много занимался этой темой. Я не могу сказать, что тема русской провинции сильно востребована молодыми писателями. Сегодня все больше появляется произведений о Москве, которую показывают как нечто полуфантастическое, полумифическое.

- А для кого Вы пишете? Кто Ваш читатель?

Когда я пишу, то, прежде всего, стараюсь быть понятным самому себе. Но, судя по откликам, мои читатели довольно разнообразны - это и молодежь, и зрелые люди.

- Что, по Вашему мнению, нужно современному читателю?

Из разговоров с читателями я делаю вывод, что существует потребность в честных, достоверных книгах.

- Как Вы считаете, какое воздействие на читателя оказывают Ваши произведения?

Отклики, в основном, эмоциональные: кому-то активно нравятся мои книги, а кто-то негодует.

Видимо, реализм как явление сегодня довольно востребован обществом. Об этом свидетельствует появление различных реалити-шоу, социальных сетей. Как Вы думаете, почему людям сегодня необходимо именно такое изображение действительности, а не утопические мечтания, как было еще недавно?

Полагаю, каждый сегодня живет в своем маленьком замкнутом мирке и хочет знать, что происходит вовне. В советское время, конечно, было по-другому: людей больше интересовал чистый вымысел, помогающий отвлечься от сурового коллективного существования. Так, в 90-х реализм оказался в загоне. Но сейчас к нему возвращается интерес.

- То есть, можно сегодня говорить о таком литературном явлении, как «новый русский реализм»?

Трудно ответить на этот вопрос однозначно. В нынешней литературе, все-таки, довольно много гротеска, фантастики.

- И в этой ситуации Вы считаете себя старомодным?

Да нет, реализм, так или иначе, всегда присутствует в литературе.

- Как Вы думаете, современная русская литература сейчас в застое?

За последние двадцать-тридцать лет в нашей литературе много чего переменилось. Вспомните середину восьмидесятых - излет соцреализма. Затем к нам приходит «возвращенная литература» - Набоков и другие. Постмодернизм, авангард, андеграунд 90-х. А в 2000-х начинается возрождение реализма. Кроме того, появился нон-фикшн, балансирующий на грани художественной прозы и документалистики. Даже термин такой вошел в оборот - «человеческий документ». Так что, по-моему, все развивается нормально, но делать какие-то выводы пока рано.

- Какой Вы видите русскую литературу в будущем?

Не знаю, может быть, это будет некий сплав литературы и философии. Что-то будет более удачно, что-то менее - это уже зависит от писательского таланта. Вообще, литературе сегодня сложно соперничать с телевидением, кино, компьютерными играми, Интернетом. Поэтому я пока воздержусь от более конкретных прогнозов на эту тему.

- А Вы хотели бы написать сценарий для фильма?

Я пробовал, но быстро понял, что это не мое. Пьесы пишу, а сценарии нет, скучновато…

- Как Вы думаете, современная литература идет вразрез с современным кино?

Они почти не соприкасаются, не взаимодействуют друг с другом.

Кого из нынешних писателей Вы бы предложили включить в школьную программу? И надо ли знакомить детей с современным литературным процессом?

Думаю, что надо. Но не из-под палки, а факультативно, в старших классах. Кого бы включил в программу? Того же Захара Прилепина, Дмитрия Новикова…

- Что означает фамилия «Елтышев»? И куда ставить ударение?

На первый слог. Когда я писал роман, то никакого особенного смысла не вкладывал в эту фамилию. Позже мне сказали, что она означает «обрубок» или что-то в этом роде. А вообще, фамилия довольно распространенная. Чаще произносят Ёлтышев.

- Есть ли в Ваших произведениях аналогии с реальными городами, людьми, приметами времени?

Не везде. Хотя в тех же «Елтышевых» вполне отчетливо угадывается Абакан.

- Вы описываете провинцию вообще или имеете в виду только Ваши родные места?

Да, в основном это родные места: Абакан, Минусинск. Но есть также произведения о русском севере, например, рассказ «Мы идем в гости».

- Как Вы считаете, много сходства между Вашей сибирской провинцией и всей остальной русской?

Да, сходства много.

- Роман, спасибо за интервью. Журнал «Парус» желает Вам вдохновения и удачи.

Свежий номер: №08. 06.03.2015

С месяц назад, после одного литературного вечера, ко мне подошёл пожилой благообразный мужчина и, отведя в сторону, стал показывать ксерокопии газетных публикаций и рассказывать о том, что много, очень много противников существующего режима и просто активных людей или загадочным образом умирает, или их убивают. Называл фамилии. Одни мне были хорошо знакомы, другие слышал впервые.
«А зачем вы мне это всё говорите?» – спросил я.
«Как же! – изумился моему непониманию мужчина. – Вы должны об этом написать!»
Я усмехнулся, ещё немного послушал, покивал и с трудом распрощался, обещав «подумать».
Признаюсь, обещание не сдержал – не думал об этом. Другие мысли занимали голову. Но вот произошло два события, которые заставили задуматься.
В начале прошлой недели мне сказали, что убит актёр Александр Анохин. Полез в интернет, чтобы найти подтверждение этого почти слуха, и с трудом нашёл.
Оказалось, что Александром Анохиным его давно не называли, он был известен под именем Святослав (в других источниках «Светослав») Свирель. Жил с семьёй в своём доме под Москвой, стал родновером. «Записывал песни семейного ансамбля «Горына Славица», проводил традиционные славянские праздники и обряды на своём святилище, вёл славянские свадьбы и венчал людей, давал славянские имяреки, занимался народным оздоровлением, помогал людям избавиться от тяжёлых зависимостей. Светослав также вёл просветительскую деятельность о величии народной русской традиции. Последний период своей жизни он занимался записью и озвучиванием книг известных и великих авторов славянского мира. Например, Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу» и Орбини «Славянское царство».
Поздно вечером 24 февраля к его дому подъехала машина и стала сигналить. Александр вышел за ворота и получил автоматную очередь. Погиб на месте. В 44 года.
Я познакомился с ним году в 97-м. Тогда это был гуттаперчевый юноша, улыбчивый, остроумный. Пластический артист. На жизнь себе и своей семьи зарабатывал танцами, в том числе и, так сказать, непристойными. Об этом он рассказывал мне сам. Жаловался. Говорил, что хочет заниматься искусством, а приходится «извиваться перед извращенцами». Говорил о смысле жизни, что ищет этот смысл, какую-то суть…
Потом он куда-то пропал. Многие куда-то пропадали в конце 90-х. И вот спустя полтора десятилетия такая новость. Погиб… Нет, не просто погиб, а расстрелян из автомата.
Кто его расстрелял, за что – какая, по сути, разница? Гадать и строить предположения не берусь. Способ убийства здесь важнее, чем само убийство.
А спустя трое суток – убийство Бориса Немцова. Шёл по мосту, и то ли из подъехавшей машины выстрелили несколько раз из пистолета, то ли взбежавший по лестнице человек открыл огонь. Немцов погиб на месте.
Бориса Немцова я впервые увидел в те же времена – в конце 90-х. Он пришёл на собрание молодых писателей в одной из комнаток ЦДЛ и стал говорить, что нужно писать о том, какие возможности даёт рыночная экономика, что необходимо показать в литературе людей «новой России», жизнь среднего класса…
Кстати, с молодыми пытались работать тогда многие государственные и окологосударственные мужи. Помню, собирали нас, тогдашних двадцатилетних Георгий Боос, Сергей Ястржембский, тоже призывали писать о «новой России» и возможностях свободного рынка. Но наталкивались на угрюмое молчание и, пожимая плечами, уходили.
Ушёл тогда и Борис Немцов, явно недоумевая, почему творческая молодёжь не поддержала его инициативы.
Спустя десять лет я снова увидел Немцова. Точнее, стал видеть очень часто. Выдавленный из кабинетной политики и экономики, он принялся участвовать в уличном протесте. В основном как примкнувший, а не организатор. И, будучи медийной фигурой, становился лицом акции.
Так произошло и 10 декабря 2011 года, когда заявленный митинг на площади Революции решено было перенести на безопасную Болотную площадь… Я уже много раз писал об этом событии: на мой взгляд, это ключевой момент современной истории России, – этот перенос, увод людей от стен Кремля «на Болото».
Об участии Бориса Немцова и таких же «непримиримых оппозиционеров» в секретных переговорах с московской мэрией подробно рассказано в ряде публикаций (например, в журнале «TheNewTimes», № 40, 2012). Причём инициаторами переноса выступили именно эти «непримиримые оппозиционеры», долго уговаривавшие девушек-заявительниц митинга на Революции согласиться с переносом. Взяли измором…
Помню, как Немцов, в расстёгнутой куртке, без шапки на морозе, высокий, красивый, одухотворённый, строил на площади Революции демократов, анархистов, националистов, коммунистов в колонны и указывал им путь до Болотной… В тот момент у меня не было к нему злости, а скорее – сочувствие. Словно человек распоряжается на собственных похоронах.
Потом была долгая агония протеста, потом – месть режима за этот протест, а затем режим нашёл, на что отвлечь пытающиеся мыслить массы россиян. И мы второй год следим за событиями на Донбассе. А самые активные едут туда и гибнут…
Последний раз я видел Бориса Немцова в суде, где зачитывали обвинение Удальцову и Развозжаеву. Зал был заполнен, в него больше никого не пускали, но для опоздавшего Немцова приставы сделали исключение. Тяжёлые деревянные двери за ним плотно закрылись… И вот, спустя семь месяцев, на экране телевизора лежащее тело, лужица крови…
Знающим биографию Бориса Немцова трудно горевать о его кончине. Но его убийство не может не возмутить. Как любое убийство. А этих убийств всё больше и больше, и они происходят как-то запросто. Бац, бац!.. Правоохранительные органы начинают искать убийц, вводят план «Перехват», прорабатывают разные версии…
Представители власти заявляют, что убийство Немцова носит явно провокационный характер, направлено, по сути, против власти. Может, и так. Но, с другой стороны, известна схема: «Нет человека – нет проблемы». Можно сколько угодно кричать о Юрии Щекочихине, Анне Политковской, Поле Хлебникове, Викторе Илюхине, строить гипотезы, опровергать, пытаться найти им замену. Но их-то нет. Они замолчали, они больше ничего не сделают, ничто не расследуют. То же и с Немцовым. Его больше нет. И не будет.
Немало тех, кто рад его смерти. «Поделом». Зря радуются. Не в Немцове дело. Идёт большая косьба, которая срезает и ещё срежет многих и многих.
Года полтора назад в одной из заметок я написал: «Услышав дня через два-три после показа фильма «Анатомия протеста-2», что всех, кто в нём фигурирует, посадят в ближайший год, я, помню, не поверил. Но вот прошло месяцев восемь и мы видим, что Константин Лебедев уже сидит, Развозжаев, Боровиков, Удальцов арестованы, Илья Пономарёв и Геннадий Гудков находятся на грани уголовных дел (а может, уже и завели дела, какая, в сущности, разница); Каспаров по неподтверждённым данным эмигрировал, Навального активно судят…» Коса работает не так энергично, как предсказывали («в ближайший год»), но с тех пор коса срезала ещё нескольких. Кого-то отправили за решётку, Немцова вот лишили жизни.
Качаем головами, вздыхаем и ждём продолжения. Остановить косу некому.

РОМАН СЕНЧИН

СЕНЧИН Роман Валерьевич родился в 1972 году в городе Кызыл Тувинской АССР. Окончил Литературный институт имени А. М. Горького. Первые публикации в Москве — в журнале “Наш современник". Автор романов “Минус", “Нубук", “Ёлтышевы", “Информация", сборников рассказов “Иджим", “День без числа", “Абсолютное соло" и др. Живёт в Москве.

ДОРОГА

РАССКАЗ

Сотрудники трёх министерств выстраивали логистику визита статусной делегации из Москвы, а Сергей Константинович, глава москвичей, взял и спутал все карты.
— Да чего нам эти самолёты-вертолёты! С птичьего полёта всё гладень-ким выглядит, ровненьким. По земле надо, господа-товарищи, по земле-ма- тушке. — И, узнав, сколько до стройки, развёл руками: — Ну, и чего ради трёх сотен вёрст с копейками на небо забираться? Дое-едем!
Ему пытались объяснить, что дорога неважная, уйдёт на неё не четыре часа, как считал Сергей Константинович, а все восемь, но он не слушал. Да и попытки были, надо признать, слабые, осторожные — Сергея Констан-тиновича боялись.
Это внешне он выглядел добродушным, говорливым дяденькой, на де-ле же — строгий, суровый, а порой и безжалостный государственный муж. Не раз многочисленные враги пытались накопать на Сергея Константинови-ча компромат, свалить с кресла, но не получалось. Честный, живущий на положенную зарплату, не высовывающийся без необходимости, зато упорно делающий своё дело человек. Потому, наверное, и пережил в аппарате пра-вительства пять премьеров, многочисленные реорганизации и чистки...
Сергей Константинович много ездил по стране и везде, где бывал, после его пребывания вскипала деятельность, повышались показатели, наращива-лись темпы. Правда, на время. И в правительстве вздыхали: “Было б у нас двадцать таких — мы б не узнали России”.
В крае приезда этого человека ждали со страхом, но и с надеждой. Зна-ли: если он увидит, что там-то и там-то действительно недостает финансиро-вания, возникают объективные, непреодолимые для региональной власти сложности, то поднимет вопрос в самых высоких московских кабинетах и по-может, пробьёт...
С возведением завода дело было плохо. Оно почти застопорилось в по-следние месяцы. Строительство велось в рамках частно-государственного партнёрства, поэтому разобраться в том, кто за что отвечает, кто во что вкладывает средства и — главное — когда вкладывает, было очень слож-но, а может, и невозможно. Региональная власть, местные органы феде-ральной власти и частный бизнес постоянно спихивали ответственность друг на друга.
В борьбе за право встретить Сергея Константиновича у трапа самолёта по-бедили региональные — краевые — власти, и теперь тешили себя мыслью, что московский чиновник высшего эшелона будет к ним помягче. Конечно, всып-лет, найдёт за что, но не так сильно, как бизнесменам и федералам, которые, сидя здесь, в четырёх тысячах километров от столицы, на всё забили...
Пока первый замгубернатора вёз Сергея Константиновича с его коман-дой из аэропорта на быстром и лёгком “Ауди”, в городе торопливо готовили колонну “Тойот”-внедорожников для похода на стройку. Механики проверя-ли транспорт, девушки и юноши из администрации загружали багажники во-дой, едой, тёплыми вещами на всякий случай — в конце мая вечера и ночи случались здесь очень прохладными.
Мелкие начальники администрации дрожали, чтобы ничего важного не забыть, — иногда отсутствие шариковой ручки под рукой может привести к катастрофе, — а губернатор переживал, что по пути Сергей Константинович возьмёт и потребует везти его не сюда, а к кому-либо другому. Конкурентов у губернатора здесь полно...
Нет, довезли благополучно, прямо к серому, циклопического размера зданию бывшего крайкома КПСС, где теперь располагалась администра-ция края.
Сергей Константинович тяжело — под семьдесят всё же — выбрался из машины, глянул на здание, поморщился:
— Мда, замок Воландеморта какой-то. Что должен чувствовать человек, на него глядючи? Какой подъём духа? Эх, господа-товарищи, в прошлом ве-ке живёте. Повсюду стали в весёлые цвета дома раскрашивать. Гляньте, ка-кая в Хантах администрация, — лебёдушка! А вы тут...
Замгубернатора кивнул помощнику: “Запиши”. Знал, что Сергей Кон-стантинович ничего не говорит просто так.
Губернатор встретил гостя-инспектора на крыльце, пригласил выпить чаю. Тот отказался:
— Ехать надо. Дело к обеду. Пока доберёмся — солнце сядет. А не тер-пится поглядеть, чего вы там понастроили.
— Может, на вертолёте? — предложил губернатор. — Два часа — и там. Площадка во дворе у нас, вертолёты новые, ребята проверенные...
— Да нет, Алексей Борисыч, — усмехнулся гость, — мы по земле. По-глядим на вашу природу, воздухом целебным надышимся.
Губернатор покивал понимающе-покорно. Спросил:
— Мне с вами?
— Зачем? Ты на крае будь. Рули регионом. Мы сами как-нибудь. Са-ами... Командуй, куда садиться, в какие кареты.
Подкатили к крыльцу четыре огромные чёрные “Тойоты”. Усаживаясь в головной автомобиль, Сергей Константинович заметил:
— А в Хантах на “уазиках-патриотах” ездят. Поддерживают отечест-венное.
Помощник замгубернатора отметил это в блокноте.

2

Дорога до поры до времени — до старинного сибирского города, нынеш-него мощного промышленного центра — была очень даже ничего. Ровный ас-фальт, две, а местами и три полосы в одну сторону, разметка, карманы... Сергей Константинович умиротворенно комментировал то, что видел из окна:

— Луга-то какие у вас. Май, а трава по пояс. Косить пора. Весной тра-ва самая сочная... Гляди-ка, на горах снег ещё. Прям Швейцария. В Жене-ве так: на горах — снег, а под ними — розы цветут... Благода-ать у вас, го-спода-товарищи.
После промышленного центра повернули строго на север, и километров через тридцать асфальт вдруг кончился, “Тойоты” затрясло. Дорога сузи-лась, её обступили хилые, кривоватые лиственницы.
Некоторое время Сергей Константинович терпеливо молчал, видимо, ожидая, что это лишь участок такой, отрезок, который собираются ремонти-ровать. Но прошло десять, двадцать минут, а дорога становилась лишь хуже. Ямы, колдобины, кочки, лужи размером с озера...
Внедорожник осторожно вползал в такую лужу, медленно плыл по ней, натужно урча и захлебываясь.
— Это что это? — в конце концов не выдержал московский чинов-ник. — Так и будет, что ли?
— Дожди сильные были, — хрипло пролепетал замгубернатора. — Раз-мыло.
— Да тут не дожди... не в дожде дело. Тут надо на вахтовке ездить. Асфальтом и не пахнет, даже гравием...
— Было... И асфальт был, и гравий... сотни тонн... Всё топь сжирает.
— Зимой-то нормально, — стараясь помочь своему начальству, загово-рил водитель, — гладенько по зимнику. А сейчас — конечно. Болота вокруг, зыбуны... Каждый ручеек до реки разливается.
Как раз подъехали к такому разлившемуся ручейку. На присутствие мо-ста ничего не указывало — бурный поток рвался поперек узкой, бугристой возвышенности, которая служила дорогой... “Тойота” приостановилась. Сер-гей Константинович вопросительно посмотрел на водителя. Тот беззвучно шевелил губами. Молился, что ли... Помолился и вдавил ногой педаль газа... Сергей Константинович невольно зажмурился и сжался...
Добрались тем не менее. Лишь в одном месте замыкающая колонну ма-шина сползла с раскатанного края дороги в глинистую жижу, увязла.
Потерю заметили нескоро, пришлось возвращаться, вытягивать тросами, подбрасывая под колеса наломанные ветки — жидкий лиственничный лап-ник.
На закате миновали посёлок строителей, уже впотьмах въехали на тер-риторию дирекции, при которой находилась маленькая, но современная гос-тиница.
Сергей Константинович не шутил, был мрачен, громко и раздражённо сопел, что-то обдумывая. Подчинённые не лезли с разговорами и вопросами, лишь осмелились пригласить на ужин.
— Не хочу, — буркнул тот, — не до ужина тут. Завтра в восемь нуль- нуль — на стройку.

3

Проверка была доскональнейшей. К полудню директор, инженеры, пред-ставители региональной и федеральной властей, партнёры от бизнеса — все валились с ног от усталости и напряжения. Сергей Константинович задавал сотни вопросов, требовал показать ему тот или иной участок, документы. Все вопросы и требования были по делу, но от этого, а особенно от тона, каким они произносились, отчитывающимся становилось всё тревожнее.
После обеда, который прошёл в напряжённой тишине, собрались в ком-нате для совещаний. И снова посыпались прямые вопросы Сергея Констан-тиновича, на которые требовались конкретные и прямые ответы. Когда кто-нибудь начинал мяться или строить лабиринты из складных, но пустых фраз, Сергей Константинович перебивал:

— Значит, по существу вы ничего сказать не можете. — И брал в руки карандаш, заносил его, будто кинжал, над записной книжкой. — Что ж...
— Нет, могу! — испуганно вскрикивал уличённый.
Всем было очевидно, что московский начальник взбешён. Взбешён ещё со вчерашнего вечера чем-то, не совсем касающимся стройки. Но своё бе-шенство выплёскивает дозированно в таких вот вопросах и угрозах...
Часов около семи вечера вопросы иссякли. Сергей Константинович не-сколько минут изучал свои записи, а потом, когда казалось, что истомлённые люди скоро начнут уже падать в обморок или биться в истерике, заговорил:
— Дела, господа-товарищи, не ахти. Скажу больше — плачевно обсто-ят дела. Все сроки сорваны, планы порушены. Распоряжения правительства и самого президента страны не выполняются. Причин я увидел море. Винов-ные... — Сергей Константинович обвёл сидящих за столом придавливающим взглядом. — Виновные тоже очевидны. Если кто считает, что отмолчался, за чужими спинами спрятался — ошибается. Мы всех увидели. Но... — Сно-ва пауза. — Но корень всех проблем и простоев — в дороге. Да. Я недаром от вертолётов отказался, решил проехать по вашей дороге. Увидел. Уви-и- идел! Сто пятьдесят километров дорогой назвать нельзя. Это просека какая-то, а не дорога. И нечему удивляться, что завод в таком состоянии — не успе-ли достроить, а он скоро разваливаться начнёт, люди — как военноплен-ные... Правильно говорят: дороги — это артерии государства. А ваше стро-ительство без дороги — палец гангренный. Ясно?
Мужчины послушно стали кивать, глядя в стол.
— Вижу, что ясно. — Голос Сергея Константиновича стал чуть мягче. — А если ясно, то даю вам всем — всем вместе! — срок до... Когда у вас тут снег ложится?
— В двадцатых числах октября, — торопливо сообщил замгубернатора; с ним сразу заспорили:
— Да в последние годы позже... В первой декаде ноября...
— Так, — стукнул концом карандаша по столешнице москвич, — даю срок до пятнадцатого октября. Октября! Дорога должна быть. У вас четыре месяца с копейками. И... — Он снова обвёл собравшихся своим знаменитым страшным взглядом. — И без спихивания друг на дружку. Завод строим со-обща, и дорогу давайте сообща прокладывать. Ведь это позор просто-напро-сто...
Сергей Константинович хотел говорить дальше, но осёкся. Знал: чем больше слов, тем меньше их вес. Добавил лишь:
— Пятнадцатого октября или сам приезжаю, или присылаю надёжного человечка, которого не задобрить. Если дороги не будет — секир башка всем. Найдём, кого на ваше место посадить. Дефицита в кадрах у нас нету, по-верьте. Ясно, нет?
И снова короткие, испуганные кивки.

4

В душе, а то и шёпотом Сергея Константиновича хоть и ругали, прокли-нали, обзывали прыщом, но его правоту признавали. Действительно, дорога была нужна. И грузы возить, и продукты, да и потребность в пассажирском сообщении становилась всё насущнее — посёлок строителей постепенно пре-вращался в маленький городок с капитальными домами, в которых селились семейные; уже и несколько коренных жителей появилось... Вертолёты, вод-ный транспорт, зимник теперь не могли восполнить отсутствие нормальной автомобильной трассы.
Через неделю после отъезда высокого чиновника в здании администра-ции края состоялось масштабное совещание — человек под сотню собралось за овальным столом и на стульях вдоль стен.
— Да, задача поставлена непростая, — начал губернатор, — но жизнен-но важная. Президент много раз подчёркивал, что необходимо развивать, комплексно развивать Сибирь и Дальний Восток. А без надёжных путей со-общения такое развитие невозможно. Задача... — губернатор перевёл дух, — сложна вдвойне, потому что у нас, как, надеюсь, все помнят, на носу зим-няя универсиада. Все силы брошены на неё. Но и дорога эта нам необходи-ма... Какие будут предложения?
— Асфальт там класть бесполезно, — задумчиво сказал министр транс-порта, — болото сожрёт за одну весну.
— Да, асфальт уже был, а теперь и куска не найдёшь, — добавил один из его замов. — Бетон надо. Бетонку.
Министр строительства и жилищно-коммунального хозяйства согласился:
— Бетон — самый надежный вариант. — И тут же добавил, оправды-ваясь: — Но у меня всё идёт на объекты универсиады. Цемент не успеваем делать. Так что с бетоном пока нереально.
— А сколько надо плит? — спросил губернатор.
— В штуках?
— Ну да, да.
— Хм... — Министр строительства с ухмылкой специалиста, беседующе-го с профаном, пододвинул к себе бумажку, стал что-то на ней набрасы-вать. — Расстояние примерно сто пятьдесят километров... Стандартная до-рожная плита — три метра длиной, метр семьдесят пять шириной. На эти три метра нужно не меньше четырех плит...
— Всё понятно, — расстроенно перебил губернатор, — нужны десятки тысяч штук.
— Пятьдесят тысяч, — уточнил кто-то с дальнего края стола.
— Да... Не потянем. У соседей занимать тоже бесполезно.
Замгубернатора с готовностью тряхнул головой:
— Такое количество, конечно, бесполезно. Но, может, хоть мосты нор-мальные поставить? А то ехали — все семь мостов под водой.
— Мосты зимой ставят, — заметил министр строительства всё с той же ухмылкой.
— Но надо хоть начать что-то делать, — чуть не плачущим голосом ска-зал губернатор. — Впереди лето, три относительно сухих месяца. Хоть не всё, но что-то можно предпринять... Господа федералы, представители биз-неса, подключайтесь, пожалуйста, к разговору. Есть идеи?
— Идеи-то есть, — медленно начал член совета директоров одной из ча-стных компаний, участвующей в строительстве, молодой ещё, спортивного вида мужчина. — По крайней мере, одна идея.
— Пожалуйста-пожалуйста!
— В Каровском районе, это соседний со стройкой район, есть такой по-сёлок — Ирбинский.
— Да, есть, — с готовностью подтвердил губернатор, чтоб показать: он знает все населённые пункты края.
— Так вот, мы навели справки. Там когда-то был леспромхоз крупный, но уже лет пятнадцать его нет, посёлок почти заброшен, а вот дорога... До-рога от этого Ирбинского до жэдэ-станции — прекрасная бетонка. Мы заез-жали, видели своими глазами. Хоть самолёты сажай.
— Это точно, — сказал министр транспорта. — Для тягачей положили. Лес там был деловой — сосны, как на подбор...
◊лен совета директоров терпеливо выслушал министра и продолжил:
— И вот у нас такое предложение: демонтировать эту бетонку и пере-бросить плиты на проблемный участок. От Ирбинского до станции километ-ров восемьдесят, как раз половина покроется... Вот такая, в общем, идея.
Когда бизнесмен говорил, многие согласно покачивали головами. Но пе-ревели взгляд на губернатора и перестали покачивать. Брови губернатора сомкнулись на переносице, лоб разрезали глубокие морщины.
— Идея, конечно, заманчивая, — как-то с трудом произнёс он. — Толь-ко ведь такой шум поднимется... Была, мол, дорога и — убрали. Ирбинские все пороги обобьют, ещё и демонстрацию устроят...
— А что эти ирбинские?! — вскричал вдруг осмелевший первый замгу-бернатора. — Знаю я их. Триста люмпенов. Все нормальные люди оттуда давно поразъехались, устроили жизнь, а эти... Ни работы, ничего... Посёлок вообще появился из-за леспромхоза. Лес кончился, производство закрылось. Мировая практика — нет работы, нет и поселения. А у нас...

— В Америке вон целый Детройт ликвидируют, — вставил кто-то вто-ростепенный, со стула у стены.
— Вот именно! А мы голову ломаем.
— Ирбинский, конечно, обречён, — сказал министр регионального раз-вития, — пяток лет ещё поагонизирует и — каюк ему. И дорога без ухода развалится. Здесь же появляется перспектива дать плитам вторую жизнь.
После этой реплики больше минуты держалась напряжённая тишина. Все понимали, что решение должен вынести губернатор. А он молчал. Смо-трел в бумаги перед собой, словно на них были записаны, как в тесте, ва-рианты правильного ответа...
— Что ж, — наконец поднял глаза губернатор, — доводы весомые. Бу-дем демонтировать и вывозить. Восемь десятков кэмэ покроем. Ещё на двад-цать как-нибудь наскребём из краевых резервов. Бизнес, надеюсь, поможет ещё каким-то количеством. Так?.. Авось осилим. — Губернатор повернулся к сидящему справа первому заму. — А вы, Вячеслав Романович, подготовь-те ирбинского главу сельсовета или кто у них там главный, участкового, чтоб не допускали всяких выходок.
— Скажу, что дорога в аварийном состоянии, выработала ресурс. Дви-жение там совсем жидкое, обойдутся гравийкой.
— Хорошо... И технику надо собрать. Приехали, сняли, увезли. Без во-локиты. Чтоб не успели опомниться... Ладно, — вздохнул губернатор с об-легчением, — на этом и порешим. Всем спасибо.

Прозаик, чья «Зона затопления» стала одним из знаковых романов прошедшего Года литературы, опубликовал в январе два новых рассказа — «Косьба» («Новый мир», № 1, 2016 ) и «Дорога» (сетевое издание «Лиterra тура», № 68, 17.01.2016 ). Действие обеих вещей происходит в российской глубинке; для Сенчина всегда принципиально эдакое «где», и вообще в лице Романа Валерьевича русская провинция обрела своего Вергилия — я имею в виду, естественно, не «Энеиду», а функционал сталкера в периферийном Аду.

Хотя, конечно, Сенчина нельзя отнести ни к неодеревенщикам, ни к летописцам нестоличной России — он, среди прочих, подробно описывал и представителей «креативного класса» (сильный и недооцененный роман «Информация»), причем в моменты их бунта («Чего вы хотите?»; в художественном смысле эта повесть — скорее, полуудача, в тусовке на нее реагировали подобно персонажу пушкинского анекдота — «экое кирикуку »). Однако лучшие свои вещи Сенчин, сделал, безусловно, на провинциальном материале — деревень, тёток и глуши — тут и знаменитые «Елтышевы», и упомянутая «Зона затопления», и малая проза.

Если уж соотносить Сенчина, чью манеру я как-то обозначил как «похмельный реализм», с каким-то, помимо «новых реалистов», художественным течением, я бы с ходу назвал передвижников. Как иронизирует в своей замечательной книжке «В русском жанре» Сергей Боровиков : «Веселые все же люди были передвижники: „Привал арестантов“, „Проводы покойника“, „Утопленница“, „Неутешное горе“, „Больной музыкант“, „Последняя весна“, „Осужденный“, „Узник“, „Без кормильца“, „Возвращение с похорон“, „Заключенный“, „Арест пропагандиста“, „Утро стрелецкой казни“, „Панихида“, „У больного товарища“, „Раненый рабочий“, „В коридоре окружного суда“, „Смерть переселенца“, „Больной художник“, „Умирающая“, „Порка“, „Жертва фанатизма“, „У больного учителя“ ».

И, собственно, Роман Сенчин, больше, чем кто-либо из современных авторов, включая патентованных «чернушников» (которые, кстати, как раз не отсюда) соотносим с набором из подобной веселости.

Но тот же Сергей Боровиков размышляет дальше: «(…) эти столь много высмеянные жанристы, бытописатели сделали великое дело, запечатлев, пусть и под особым, заданным углом зрения Русь. Насколько меньше мы бы знали без их полотен, а их беззаветная преданность своему делу и Родине в наши циничные времена просто поражает ». Несколько пафосная в случае Романа Сенчина, но весьма точная аттестация его литературного кредо. Принял бы он ее, надо полагать, не без гордости.

Но, собственно, пора и о рассказах. Новомирская «Косьба» в чисто литературном смысле совершеннее, сильнее и тяжелее. Безусловно, и за счет фактуры — банальная история сватовства оборачивается двойным убийством. Второе, почти, из писательского целомудрия, не написанное, — кошмарнее первого, тупого и случайного: убит ребенок четырех лет, девочка Даша, и убита-то, как грубо говорят в народе, до кучи, вслед за матерью, попавшей Виктору, жениху подруги, под горячую тяжелую руку… Однако нельзя сказать, что столь свирепый поворот сюжета внезапно хлещет по чувствам читателя. Сама атмосфера рассказа — с первых слов ожидание худшего, с обещания Виктора «через полтора часа буду, короче». Перед нами рывками, штрихами разворачивается какое-то смутное пограничье, — городская окраина с полудеревенским укладом — держат скотину и косят, но поют из репертуара городской шпаны «мама, не ругай меня, я пьяный»; статус главной героини, Ольги — соломенно-вдовий: муж в тюрьме; нормальный, любящий парень, просто потому, что нужны были в дом деньги, взявшийся за опасный бизнес перевозки наркоты, сдавший подельников и получивший шесть лет. Ожидание мужниного УДО осложнено наличием немилого любовника и сделанным от него абортом… Да, собственно, и сам Виктор — такой же работяга, хороший сын, разве что ладнее подогнан к здешней жизни. Рабочие его эпизоды: приехал свататься прямо с покоса, а сошлись, когда привез машину угля, рифмуются с криминальными — после убийства звонит некоему Юргену… Необходимо избавляться от тел.

И так во всем: на мирное дело покоса не забудут захватить ружье; пес Шарик — не друг и не сторож, держит его Ольга «как звонок», при том лай, «тонкий, захлебывающийся, всегда бесил до тошноты».

Акцентируется эдакая житейская и женская состоятельность подруги Татьяны, но дочка ее — почему-то проблемный ребенок, которого регулярно проверяют из службы опеки, «какая кроватка, трусики». Словом, с самого начала включается опция какой-то всеобщей засады, обозначенной нередко единственным штрихом. И не потому, что Сенчин как-то по-писательски озабочен презентацией говорящей детали, а просто знает те самые закоулки, капканы, минные полянки русской провинции, в любой момент чреватые обрушением в монотонный, как эфир ППС-ной рации, Ад. С его духотой и кладбищем благих намерений и здравых смыслов.

Что интересно — читательское сознание такому спорому нагнетанию бытовой жути не сопротивляется — неизбывный фон русской провинциальной жизни известен, и километры новостных лент нам в помощь. Более того, Сенчин умеет перевести кошмары и вовсе в обыденный регистр: тут не только чеховская нейтральность интонации, но и понимание того, что иных инструментов как бы и не осталось. Есть такие вульгарные слова, которые у иных авторов коробят крепче любого мата (у одной маститой филологини я недавно обнаружил определение «целка» и относилось оно к подруге Сергея Есенина — Галине Бениславской ). А у Романа эта «целка» проскакивает почти незаметно. Также, как не обрамляется громом-молнией ключевая сцена — полуизнасилования в доме с двумя трупами:

«Был до того ужасен и красив (Виктор, убийца, уже серийный; о механизмах сексуального возбуждения легко догадаться — А. К.), что Ольга не смела двинуться… Подхватил ее на руки, унес в комнату. Положил на кровать, легко сдернул трусы. Повозился со своей одеждой, разбросал ее ноги. Лег сверху. Ольга очнулась от оцепенения, забилась было, закричала и обмякла, безвольно покачиваясь, придавленная приятной, тугой, терпкой тяжестью ».

(Можно себе представить, что мог бы из подобного экшна сделать Ларс фон Триер и его арт-хаусные подголоски).

И, если уж говорить о писательских приемах, я бы выделил не ровную, ко всему привычную интонацию Сенчина («человек привыкает ко всему» — из Егора Летова , столь ценимого Романом), но полифонию, которая, собственно, делает из криминальной истории выдающуюся прозу о русской жизни — звуки внешнего мира, без швов вмонтированные в ткань рассказа. В начале:

«В телевизоре молодой симпатичный депутат с модной пушистой щетиной говорил уверенно, четко, как офицер перед строем:

— …Это один из важнейших инструментов морального оздоровления нации…"

И — финал, где Сенчин позволяет себе некоторое повышение тона:

«Затрещала в прохладной полутьме рация, и Ольга поняла, что самое страшное только еще начинается. И будет оно продолжаться долго, долг о».

Сенчина удобно мерить журнализмом, хотя это не более, чем внешний подход. «Косьба» — уголовная хроника (которой, повторюсь, пестрят ленты региональных новостных агентств, и вот характерная примета времени — «бытовуха» эта, становясь всё кошмарней, на журналистском сленге «бытовухой» продолжает именоваться). Рассказ «Дорога» начинается как официозный репортаж, а продолжается как очерк, вполне себе производственный. В Красноярском, скорее всего, крае, строится завод, строительство (в рамках частно-государственного партнерства, не без удовольствия переходит на соответствующую стилистику автор) идет плохо, и вытаскивать ситуацию прибывает федерал, «государственный муж» — Сергей Константинович. Надо полагать, в вице-премьерском чине.

Тут, кстати, включается иногда свойственный Роману Валерьевичу вульгарный, даже, социологизм — он пишет людей власти и бизнеса так, как их себе представляет, едва ли хорошо зная. (У Сенчина, и «Зоне затопления», самые людоедские решения озвучивают представители «бизнеса», а рефлексирующая «власть», немного поломавшись, их поддерживает — случай распространенный, но не магистральный, отнюдь. Или тот же госмуж — «честный, живущий на положенную зарплату, не высовывающийся без необходимости, зато упорно делающий свое дело». Тут даже иронизировать не хочется: «честный» и «живущий на положенную зарплату» — одно другого совершенно не предполагает, сосуды эти не сообщающиеся, особенно в таких местах, как правительство, это ж не фильм «Бриллиантовая рука).

Впрочем, схематичен в описании людей здесь Сенчин потому, что в центре — не характеры, а ситуация. Чтобы строительство вновь обрело темпы и завершение, нужна дорога — тут федеральный смотрящий настроен решительно. Трасса, и не асфальт, а бетонка, а нет для нее ни ресурсов, не материалов. Но есть заброшенный леспромхоз Ирбинский, к которому ведет прекрасная, хоть самолеты сажай, бетонка. Предложение бизнеса: «демонтировать эту бетонку и перебросить плиты на проблемный участок. От Ирбинского до станции километров восемьдесят, как раз половина покроется… »

И это, кстати, не анекдот в гоголевско-щедринском духе, а вполне себе реальность, так многие вопросы и решаются, и регионалы прекрасно знают, что в заброшенный леспромхоз ревизор из центра уж точно не поедет. Единственная засада пути реализации этого антикризисного проекта — средние, по Зощенко , люди, «ирбинские».

" — А что эти ирбинские?! — вскричал вдруг осмелевший первый замгубернатора. — Знаю я их. Триста люмпенов (в «Зоне затопления» похожий на Чубайса начальник в аналогичном случае говорит «маргиналы да пенсы» — А. К.). Все нормальные давно поразъехались, устроили жизнь, а эти… Ни работы, ни чего… поселок вообще появился из-за леспромхоза. Лес кончился, производство закрылось. Мировая практика — нет работы, нет и поселения. А у нас… "

Словом, финал, очень сенчинский, очевиден.

Впрочем, заявляя, будто в «Дороге» вместо характеров — схема, я чуть погорячился. Центральный персонаж — тот самый Сергей Константинович — хоть экономно, но описан. Сенчин им как будто даже любуется — как руководящим типом, но и по-человечески:

«Сергей Константинович задавал сотни вопросов, требовал показать ему тот или иной участок, документы. Все вопросы и требования были по делу, но от этого, а особенно от тона, каким они произносились, отчитывающимся становилось все тревожнее.

— Пятнадцатого октября или сам приезжаю, или присылаю надежного человечка, которого не задобрить. Если дороги не будет — секир башка всем. Найдем, кого на ваше место посадить. Дефицита в кадрах у нас нету, поверьте. Ясно, нет? ".

Однако героя, а, следовательно, и отношение к нему автора, выдает речь. Эдакие оборотцы в духе казенной народности: непременная «земля-матушка», аляповатое «Гляньте, какая в Хантах администрация — лебедушка!», пресловутое «секир башка». И эффективнейший менеджер, не теряя лучших качеств, незаметно оборачивается истуканистым символом власти, которая, безусловно, хочет блага, но объективно совершает зло.

Работа тонкая, но не в этом пафос свежих сенчинских рассказов — а то мы не знали, что в российской провинции благими намерениями вымощена дорога в здешний адок (в «Дороге» известная идиома прямо-таки буквализуется). Сенчин, по сути, о другом — ему одинаково неприятны, а подчас и отвратительны (в любом случае, глубоко напрягают) даже не ситуации, а свойства — сила и слабость. Сила Сергея Константиновича и Виктора, слабость Ольги и губернатора с командой, при всей разнице социальных полюсов, на которых находятся. «Сенчинцы» (я как-то предложил такой вот термин в одной из статей про Романа) — заложники и жертвы этих свойств, разрастающихся в метастазы обстоятельств, существующего порядка, который и есть, по Сенчину — не имманентное зло, но подлежащая пересмотру данность.

Однако, в своей нейтральной манере, подводя к мысли об отмене сложившегося порядка, Роман декларирует неизбежность пространства, в котором эти полюса бродят по топям и дорогам, мерцают, страдают, сближаются. Неизбежность пространства, неповторимость и невозможность другого — для героев, но и, прежде всего, для себя.

Герой романа «Елтышевы» - обычная среднестатистическая семья, после развала СССР, с горем пополам приспособившаяся к новой социальной реальности. Николай Елтышев - капитан милиции, несет службу в вытрезвителе. Валентина Елтышева - библиотекарь, верная жена, мать двоих детей. Два сына, как в русской сказке, один мал да удал, за что срок в тюрьме отбывает. Другой, старший, увалень и дурень. Простые люди, простые характеры и очень простая семейная история. На первый взгляд. Незатейливая семейная идиллия разрушается, обнажая сложную семейную драму, отчаяние и безысходность. Налаженный быт, работа, квартира - все оказывается бутафорией. Отбери - и человек голый, никому не нужный, выброшен на обочину жизни. Чем же он тогда владеет? Тонко и мастерски Роман Сенчин описывает семейный совет. Последнее слово за главой семьи. Но Николай растерян, морально подавлен, унижен. Старший сын самоустраняется, боясь ответственности за свою судьбу. Решение принимает женщина. Взвешенно и хладнокровно. В роковой момент Валентина сильнее и мудрее своих мужчин. В этом трагедия и крах семьи. Россия держится на женщинах. Вместо заботы о семейном очаге она тащит непосильную ношу выживания. В кого превратится такая женщина? В бабу. Озлобленную и одичавшую. Но ведь Россия тоже женского рода. Автор не дает нравственных оценок героям, он принимает позицию наблюдателя. Даже если очень захотеть, читатель не утонет в метафоричности текста и сюжетной запутанности. Все на поверхности. Сенчин не занимается глубинным анализом мотивации поступков и душевными переживаниями. Простым доступным слогом он повествует о России, которая преломилась в судьбе Елтышевых.

На первый взгляд, Елтышевы - благополучная семья. Николай, вроде бы, уважаемый, авторитетный человек, но его статус главы семьи и мужчины - аморфен. Он давно морально деградировал, нравственно опустился, ни на что не имеет влияния, ни на сыновей, ни на собственную жизнь. Чтобы прокормить семью, заключает сделку с совестью - ворует деньги у тех, кто попадает в вытрезвитель, а затем распределяет по смене. Повязан каждый, так просто не уйти. Попасть на хлебное место крайне сложно. Это отработанная система, где все человеческое вытравливается. Елтышев идет на работу, распрямив плечи, и с достоинством носит милицейскую форму. Но это дешевая социальная игра. Одна из многих в русской действительности, и все это понимают. Но ничего не делают. Государство унизило мужчину, отобрав право гордиться собой и зарабатывать честным путем. Этот посыл принимает старший сын Артем. Зачем к чему-то стремиться, если государство все обесценивает, а общество вызывает омерзение и страх. Он, ведомый ленью и животным страхом перед жизнью, ничего не предпринимает, не берет на себя никакой ответственности. Артем не приучен к труду, не созрел к самостоятельной семейной жизни. Ни влюбленность, ни рождение ребенка не способно пробудить его, вывести из спячки и безразличия, сподвигнуть на жизнеутверждающий поступок. Обыкновенный современный парень. Ему 25 лет, пассивное, угнетенное, депрессивное состояние, вирус безнадежной отчаянности он пронесет до самой смерти. Жизнь есть, а жить не хочется. В романе, как и в современной России, первыми умирают молодые, передавая родителям, словно эстафету - неприкаянность и безнадежность.

Денис, любимый сын Елтышева, его надежда. Николай уверен, младший прорвется в лучшую жизнь, вытянет из социальной ямы семью. Но что это за «лучшая жизнь» и где она находится, никто из героев не знает. Очередной миф, пустая сказка дурманящая мозги. В романе, молодому здоровому, энергичному парню уготовано место в тюрьме (после драки), затем несколько дней свободы и - смерть. Все как в жизни… По-честному, по-другому Россию не почувствовать.

Валентина работает в центральной библиотеке, она успешная женщина: при работе, при муже. Но беда вышибает из привычной колеи. И на поверку - она старая, больная, никому не нужная мать уголовника и жена взяточника. Мгновение - и нет работы, квартиры, социального статуса. Все оказывается иллюзией, как и сама Россия. Бескрайняя территория, держащаяся на одном названии и стариках, ничем не связанная и не сцементированная. Куда бы ни поехал - везде уготована нищета и отчаяние. Тебя обязательно унизят и обидят - особенности русской души.

Елтышевы уезжают в деревню, как им кажется, временно. Передохнуть, набраться сил и вновь в город строить новую жизнь. Тщетны потуги обездоленного человека… После нескольких дней в деревне семья понимает - это крах. Старые, покосившиеся, сгнившие дома, разбитые дороги, спившиеся мужики и бабы - современная русская деревня, притон уголовников и обездоленных. Такой ее видит автор, сам выросший в глубинке. Для героев романа эта неприглядная, горькая, отчаянная правда становится убийственной, она окончательно ломает дух семьи и дальше идет медленный отсчет смертей.

Всю жизнь Елтышевы были уверены, все у них хорошо, все, как у людей. Придет время и государство позаботится о них. В итоге - нищенская пенсия, хамское отношение, брошенность и выживание, но не на необитаемом острове, а в стране, где якобы действуют государственные институты и социальная защита. Не загнулся - воруй и убивай; сдох - твои проблемы. Человеческая жизнь висит на волоске и ничего от нее не зависит - в этом ужас русской действительности. Любая беда, трагедия способна разрушить, превратить в дорожную пыль человеческую судьбу. Что есть человеческая жизнь? Ничто, - именно такая идея заложена в книге, такой посыл дает автор. И еще больше усугубляет состояние и мировосприятие думающего и переживающего читателя. Окончательно разрушает надежду хоть на самый малый прорыв в лучшее и настоящее. Конечно же, Сенчин делает это не сознательно, он сам так ощущает действительность. Писатель, чей удел - видеть и чувствовать немного дальше и больше обывателя, словно говорит: «Все ребята, это конец. Дальше ничего». Конец России пришел не с диким капитализмом, а с моральным разложением и нравственным падением русского человека. Что из этого есть правда и с чем можно согласиться, каждый решает самостоятельно. Ведь каждый из нас живет здесь и сейчас, и если бы все было ложью, история Елтышевых потонула бы, сгинула, но она услышана, книга не затерялась, а стала событием.

Это роман - о не любви, о ненависти и бездуховности, о нищете, сила которой разъела не только душу человеческую, но и страну. Депрессия, отчаяние, безысходность закручены до предела, они поражают не только Елтышевых, для автора это единственная возможность поразить современного читателя. Увы, чтобы затронуть огрубевшие струны человеческой души зла и безысходности должно быть слишком много. В этом сила художественного слова Романа Сенчина, в социальной остроте, в проблематике которую автор затрагивает, в простом и доступном изложении. Когда-нибудь, лет так через триста, вполне вероятно историки захотят составить художественное представление о России ХХI века по творчеству Сенчина. Интересно, какие чувства они переживут - ужас, сострадание, безразличие?

В романе талантливо обыгран тонкий и очень важный момент - Елтышевы сами по себе, рядом нет верных людей. Им не помогают, а используют. И семья принимает правила игры: «с волками жить по волчьи выть». Каждый сам за себя и каждый сам по себе - не такой ли девиз звучит на просторах России? В итоге семья погибает. Взаимовыручки и поддержки нет не только извне, но и внутри семьи. Их сложные отношения, сглаженные городской жизнью, где каждый живет в своей комнате и варится в собственном соку, обостряются. Не высказанные претензии, замолчанные конфликты - все выходит на поверхность, словно грязная смердящая пена. И в момент беды, когда семья, чтобы выстоять, должна сплотиться, разрастается вражда и непонимание. Отец убивает сына, и продолжает жить, и только после гибели любимого сына - умирает. Круг замыкается. Старые библейские истории, переложенные на русскую действительность, отчаянны и депрессивны.

Что остается русской женщине похоронившей за три года двоих сыновей и мужа, кроме придорожной пыли? Последний Елтышев - внук Родион. Он - случайное недоразумение и жизненная необходимость одновременно. Валентина прогоняет со двора невестку с ребенком на руках. Ведь столько вокруг безнаказанного зла, разве способно что-то изменить еще одно черное пятно? Да и что сейчас значат дети? Обуза, крест, лишний рот. Внук не признает в Валентине бабушку, не помнит своей фамилии, его детская забывчивость - единственное наказание в романе. Ты породила зло? Получай обратно.

Несмотря на перехлестывающие пессимизм и депрессию, книга нравственная и очищающая. В чем ее сила? Повествование, словно широкая река, течет медленно и плавно, но загляни в воду и оторопь берет от холодной опасной глубины. Через историю обыкновенной семьи, через частное автор выходит на общее и большое, поднимает острый вопрос морального выбора, который каждый делает ежесекундно. Действовать или быть жертвой? Подчиниться обстоятельствам или использовать собственную волю? Совершить добро или зло? Принять на себя ответственность за все происходящее или самоустраниться? Быть человеком или опустившейся мразью? Отстаивать себя или позволить унизить?

И словно тоненький луч сквозь нависшее мрачное небо просвечивает единственно светлый и оптимистичный образ книги - природа… величественная и умиротворенная. Круговорот времен - вечный и неизменный. После зимы, всегда приходит весна. Всегда - что бы в человеческом мире не случилось.