Как известно, 14 февраля 1961 года в квартиру весьма популярного тогда писателя В. С. Гроссмана вошли офицеры Комитета государственной безопасности СССР. Пятидесятипятилетнему хозяину предложили выдать добровольно рукописи его романа «Жизнь и судьба». А еще – указать всех, у кого есть копии. В итоге изъяли беловые и черновые экземпляры, подготовительные материалы и т. п.

Известно также, что арест романа, признанного антисоветским, не предали огласке. Формально статус автора не изменился. Три года спустя похоронами Гроссмана, согласно правилам, занималось руководство Союза советских писателей.

Торжественный ритуал соблюдался неукоснительно: траурный митинг в конференц-зале ССП, речи именитых коллег над гробом и могила на престижном Троекуровском кладбище. Официальной репутации соответствовали также некрологи в столичной периодике .

Соблюдены были и другие правила. В частности, писательское руководство сформировало так называемую комиссию по литературному наследию. Ей надлежало заниматься изданием уже опубликованного и еще не публиковавшегося Гроссманом .

Статья о нем критика Г. Н. Мунблита помещена во втором томе Краткой литературной энциклопедии, что было весьма значимо. Справочные издания в СССР официальную точку зрения отражали – на момент подписания к печати. Этот том подписан вскоре после смерти автора конфискованного романа .

Казалось бы, обычная статья. Сначала – данные анкеты и характеристика дебюта: «ГРОССМАН , Василий Семенович – рус[ский] сов[етский] писатель. Окончил физ[ико]-мат[ематический] ф[акульте]т МГУ (1929). Работал в Донбассе инженером-химиком. Первая повесть “Глюкауф”, о жизни сов[етских] шахтеров, опубл[икована] в журн[але] “Лит[ературный] Донбасс” (1934). Рассказ Г[россмана] “В городе Бердичеве” (1934), рисующий эпизод из времен гражд[анской] войны, обратил на себя внимание М. Горького, поддержавшего молодого автора и напечатавшего “Глюкауф” в новой редакции в альм[анахе] “Год XVII” (1934). В написанных позднее рассказах Г[россман] рисует образы сов[етских] людей, прошедших через подпольную борьбу против царизма и гражд[анскую] войну, людей, ставших хозяевами своей страны и строителями нового общества. В отличие от писателей, изображавших таких героев в романтизированной манере, Г[россман] показывает их подчеркнуто реалистически, в обыденных жизненных обстоятельствах, к[ото]рые, по замыслу автора, особенно отчетливо оттеняют необыкновенность их душевного склада и новизну морального кодекса (“Четыре дня”, “Товарищ Федор”, “Кухарка”)».

В интерпретации Мунблита начало биографии советского литератора вполне соответствует актуальным тогда идеологическим установкам. Так, выпускник университета не сразу начал писательскую карьеру, а пять лет работал на одном из предприятий всесоюзно знаменитого Донецкого угольного бассейна – Донбасса. Стало быть, получал жизненный опыт, а этого и требовали от писателей идеологи. Акцентируется, что и дебют с шахтерской темой связан. Значит, не случайно отмечен первым классиком советской литературы – Горьким.

Далее, как положено, характеристика самых известных публикаций. И конечно, личности автора: «Роман Г[россмана] “Степан Кольчугин” (ч[асти] 1–2, 1937–40) посвящен жизнеописанию молодого рабочего, выросшего в шахтерском поселке, человека, жизненный путь к[ото]рого закономерно приводит его к революции, к участию в борьбе за дело своего класса в рядах большевистской партии. В годы Великой Отечеств[енной] войны Г[россман] становится воен[ным] корр[еспондентом] газ[еты] “Красная звезда” и, проделав в рядах армии весь путь отступления, а потом наступления от Волги до Берлина, публикует серию очерков о борьбе сов[етского] народа против гитлеровских захватчиков (“Направление главного удара” и др.). В 1942 в “Красной звезде” печатается повесть Г[россмана] “Народ бессмертен” – первое крупное произв[едение] о событиях войны, где дана обобщенная картина нар[одного] подвига».

Вполне лестные характеристики. Первый роман с дебютной повестью соотнесен, причем «шахтерский поселок» и горное дело, как явствовало из ранее сказанного, автор романа знал не понаслышке. Затем он «в рядах армии», да еще и создал «первое крупное произведение о событиях войны». Но отмечено, что позже не все благополучно складывалось: «В 1946 Г[россман] опубл[иковал] пьесу “Если верить пифагорейцам”, написанную до войны, тема к[ото]рой – неизменность повторения в разные эпохи одних и тех же жизненных коллизий. Пьеса вызвала резкую критику в печати».

Справедлива ли была «резкая критика» – не сообщается. Ясно только, что и дальше не все складывалось благополучно: «В 1952 начинает печататься роман Г[россмана] “За правое дело” (неоконч[енный]), в к[ото]ром автор стремится осмыслить историч[еское] значение Великой Отечеств[енной] войны. Роман задуман как широкое полотно, воссоздающее борьбу сов[етских] людей против фашизма, борьбу гуманистич[еского] революц[ионного] начала с силами человеконенавистничества, расизма и угнетения. В романе доминирует мысль о народе, выносящем на своих плечах всю тяжесть защиты родной земли. Война предстает здесь в ее конкретности, от событий историч[еского] масштаба до небольших в сравнении с ними эпизодов. В житейском будничном обиходе автор раскрывает душевный мир сов[етских] людей, всем своим складом противостоящий механизированно-злобной агрессии гитлеровцев. В романе явственно звучит излюбленный Г[россманом] мотив неизменного превосходства высоких и чистых человеч[еских] побуждений над жестокостью и корыстью. С большой худож[ественной] силой показывает писатель, как защита правого дела дает моральный перевес сов[етским] бойцам. Первая часть романа Г[россмана] встретила противоречивые отклики – от безоговорочных похвал до упреков в искажении картины войны».

Интонация статьи, да и приведенная в конце библиография подсказывали читателям, что позже «упреки» признаны несправедливыми. Так, перечень критических откликов на спорный роман содержит лишь опубликованные в 1953 году. Ну а в списке основных публикаций Гроссмана указано: «За правое дело, ч. 1–2. М., 1954».

Подразумевалось, что переизданием 1954 года дезавуированы все отрицательные отзывы о «первой части». А потом еще и две другие опубликованы.

Отсюда следовало, что критиковали только первую часть трехчастной книги. К остальным не было претензий. Только вот роман остался «неоконченным».

Использование такой характеристики, как «неоконченный», вполне закономерно. Не раз в периодике до ареста рукописей анонсировалось продолжение романа «За правое дело» – «Жизнь и судьба». Причем указывалось, что публикацию второй книги дилогии готовит журнал «Знамя» .

Из энциклопедической же статьи следовало, что вторая книга постольку не издана, поскольку автор не успел ее завершить. И можно было догадаться почему: «В последние годы Г[россман] опубл[иковал] ряд рассказов в журналах».

Стало быть, не только романом занимался, потому и окончить его не успел. Ну, а в списке основных гроссмановских публикаций – сборник «Старый учитель. Повести и рассказы, М., 1962».

После обыска сборник был издан. Таким образом, коллегам-писателям, знавшим об аресте романа, напомнили еще раз, что статус автора не изменился – официально.

Загадки и разгадки

В 1970 году западногерманские журналы «Грани» и «Посев» опубликовали главы до той поры неизвестной повести Гроссмана – «Все течет…». Она была воспринята как безоговорочно антисоветская и вскоре отдельным изданием вышла .

Но самый «страшный рассказ» Шаламова, по словам «Бродячего актера», появился только в 1972 г. - и назывался он «Письмо в редакцию». Письмо это настолько шокировало «Бродячего актера», что тот так и «ахнул». И тут же ему невольно подумалось: «Да что ему (опять!) пальцы дверью прищемили? Ни один писатель Самиздата - коль скоро его не печатают дома - не “отмежевался” от своих произведений, появившихся в тамиздате “без ведома и согласия автора”». Фраза «(опять!) пальцы дверью прищемили» служила прозрачным намеком на обстоятельства «написания» протестного письма, поскольку явно отсылала к особенностям советской следственной процедуры после августа 1937 г., когда следователям было позволено бить заключенных. Затем от намеков «Бродячий актер» и вовсе отказывается: «Явно ощущается все же, что Шаламов только соавтор этого письма. Небось, махнул своей костлявой, дрожащей рукой: Э! чем хуже, тем лучше... Люди поймут и простят меня шестидесятипятилетнего инвалида. Неужели не почувствуют, что этот “протест” у меня вырвали?»
Вероятно, предполагалось, что подобное письмо может быть написано в резком тоне, ведь гнев адресанта был праведным: он осуждал отступника. К тому же «Бродячий актер» предположил, что на Шаламова не только давили: «Со временем станет известно, как добились своего организаторы этого письма. Наверно, действовали пряником, а больше - кнутом. Могли так или иначе сыграть на близких людях старика. Это они умеют...»
Разочарование «Бродячего актера» было тем более горьким, что, подписав письмо, Шаламов будто продемонстрировал и легальным, и нелегальным своим читателям готовность закрыть глаза на жестокое прошлое России: «Самое чудовищное в этом самоотречении писателя утверждение, будто “проблематика ‘Колымских рассказов’ давно снята жизнью”. Ох, если бы!». Упрек этот вполне предсказуемый. Действия Шаламова развеивали образ мученика, едва не погибшего в сталинских лагерях, и противоречили естественной для русской культуры вере, что человек искусства выше всего должен ценить свой труд. И ради его сохранения для потомков должен превозмогать любые невзгоды.

Юрий Бит-Юнан и Давид Фельдман перевернули отечественное гроссмановедение с ног на голову. Или наоборот… поставили его с головы на ноги. Привлекая многочисленные архивные свидетельства, они демифологизировали образ автора-нонконформиста. О том, в чем не прав поэт Семен Липкин, почему прозаик Вадим Кожевников не причастен к аресту «Жизни и судьбы» и когда Василий Гроссман утратил иллюзии относительно советского строя, с Юрием БИТ-ЮНАНОМ и Давидом ФЕЛЬДМАНОМ поговорил Владимир КОРКУНОВ .

Юрий Геваргисович, Давид Маркович, как и почему у вас родилась идея создать жизнеописание Гроссмана?

– Василий Гроссман – весьма известный прозаик. Как в России, так и за границей. Его порой называют классиком русской прозы ХХ века. Биографы у него уже есть. Но при этом сведения о нем весьма противоречивы. Мы это обнаружили и уже давно стараемся устранить эти противоречия. А такой подход с необходимостью подразумевает критику многого из написанного мемуаристами и литературоведами.

– Насколько актуален новый взгляд на Гроссмана? Кажется, Анатолий Бочаров, Джон и Кэррол Гаррарды написали вполне репрезентативные биографии…

– Да, биографы многое сделали. Но с тех пор минуло более 20 лет. Появились новые источники.

– Когда читаешь ваши книги, создается впечатление, что это своего рода детектив. Историки литературы, словно следователи, анализируют различные политические и литературные версии, подтверждают или опровергают их, выявляют истину. Установка на увлекательность – осознанный прием?

– Мы – историки литературы. Не следователи, а исследователи. Соответственно проводим исследования, а не расследования. Интриги, что описываются в наших книгах, не нами придуманы и проведены. Мы лишь анализируем их, описываем предпосылки и последствия. Увлекательно ли получилось – не нам судить.

– Создается впечатление, что в трилогии слишком много Семена Липкина. Вы полемизируете с ним, опровергаете… Это действительно необходимо?

– Мемуары Липкина – для нас лишь источник. Причем один из многих. С источниками не полемизируют. Их критикуют, оценивают степень достоверности. Это обычный филологический подход. Более четверти века мемуары Липкина считались главным источником биографических сведений о Гроссмане. На них все исследователи ссылались. Ну а сам мемуарист ныне признан спасителем романа «Жизнь и судьба». Вот почему сказанное Липкиным не только о Гроссмане, но также о Бабеле, Булгакове, Платонове, Некрасове, Кожевникове и многих других писателях тиражировалось без критического осмысления. При сопоставлении же мемуаров Липкина с иными источниками выявляется множество противоречий. Липкин создал, что называется, миф о Гроссмане. Создал, решая публицистические задачи. И едва ли не каждый сюжет либо не подтверждается документами, либо ими опровергается. В мемуаристике это нередкий случай. Но как только речь заходит о Липкине, выявление такого рода противоречий трактуется чуть ли не в качестве личного оскорбления. Это, впрочем, понятно: на него очень многие ссылались как на того, кто владеет истинным знанием. Не переписывать же теперь работы… Подчеркнем еще раз: мы не опровергаем, а исследуем. И если многократно тиражированные сведения оказываются ложными, сообщаем о результатах. И это любых мемуаров касается – не только липкинских. Такое уместно назвать демифологизацией, а не полемикой.

– Литературовед Олег Лекманов в своем «Мандельштаме» намеренно отстраняется от текста. Можно сказать, маскирует сочувствие к своему герою. Вы же, хоть и работаете в академической традиции, не скрываете симпатии к Гроссману…

– Мы не прячемся за установку на беспристрастность. Кстати, в среде архивистов есть такое присловье: «Фондообразователя нужно любить».

– Сложилось мнение, что Гроссман был писателем-нонконформистом. Как же тогда понимать его многочисленные публикации в сталинскую эпоху, особенно в 1930-е годы?

– Для того чтобы ответить, нужно определиться с таким понятием, как «нонконформизм». И этот разговор, вероятно, отнял бы очень много времени. Скажем так: Гроссман понимал, что можно, а что нельзя в тот или иной период советской истории. Порой он не только переступал границы разрешенного, но и подходил к границам допустимого. Был на грани, рисковал. Иначе бы он не стал Гроссманом. Лишь в последней книге, повести «Все течет», он постарался не оглядываться на цензора – внутреннего.

– Хотя бы до 1943 года (когда Гроссман начал работу над романом «За правое дело») его следует считать просоветским писателем?

– Мы не можем этого знать. Но не замечать многих тревожных событий и процессов он, конечно, не мог.

– Почему, на ваш взгляд, роман был арестован КГБ?

– КГБ – инструмент ЦК КПСС. Интрига сложная, международного масштаба. Если бы «Жизнь и судьба» была напечатана, Гроссман бы с высокой степенью вероятности был номинирован на Нобелевскую премию. Роман стал бы так же известен, как «Доктор Живаго». И проблем у ЦК возникло бы столько же, сколько и в 1958 году. Подробнее об этом – во втором томе нашей книги.

– Когда Гроссман избавился от иллюзий относительно советского строя, точнее, стал вполне искренним?

– Если на наш взгляд, то от иллюзий окончательно он избавился на исходе 1940-х годов. А про искренность – отдельная тема. У литературного процесса в СССР своя специфика. Вполне искренние не стали бы или не остались бы профессиональными литераторами. Да и вряд ли уцелели бы. Ну а Гроссман рисковал в меру, а ко второй половине 1950-х годов пошел, что называется, ва-банк. Надеялся книгу за границей напечатать, если на родине ему не позволят. Однако рукописи были конфискованы.

– Вы имеете в виду недописанную «Жизнь и судьбу» или всю дилогию?

– В первую очередь «Жизнь и судьбу», но он также мог бы попытаться внести некие изменения и в роман «За правое дело», чтобы сблизить проблематику и стилистику книг.

– Скажите, кто все-таки сыграл роковую роль в судьбе Гроссмана? Практически все утверждают, что это был Вадим Кожевников, тогдашний главный редактор «Знамени», якобы написавший донос на Гроссмана и отнесший в КГБ рукопись романа «Жизнь и судьба»…

– Это не так. Не только Кожевников читал гроссмановскую рукопись. Почти одновременно Твардовский. Кстати, ее сотрудники КГБ изъяли из новомирского редакционного сейфа. В обеих редакциях читали. Кожевников собирался вернуть рукопись автору. Твардовский же в дневнике рассуждал о возможности новомирской публикации. Ну а потом вмешался заведующий отделом печати ЦК КПСС. Кстати, приятель Твардовского. Мы эту историю подробно анализируем во втором томе. После смерти Гроссмана слухи о доносе Кожевникова распространялись в литературной среде. Достроил же версию Липкин. В общем, разговор долгий, подробности – в книге.

– Какие самые актуальные вопросы стоят перед, если позволите, гроссмановедением?

– Термин «гроссмановедение» красив, но мы его не используем. Актуальных же задач – сколько угодно. До сих пор, например, не решена задача подготовки текстологически корректного издания романа «Жизнь и судьба». То, что сейчас тиражируется, можно счесть лишь приближением. Есть задача текстологически корректного издания повести «Все течет…». Есть задача комментирования гроссмановских текстов. Практически не изучены проблемы восприятия гроссмановского наследия в современной России.

– После всплеска интереса к роману «Жизнь и судьба» на рубеже 1980–1990-х годов имя писателя постепенно переходит в разряд забываемых. Сужу по изучению (а точнее, неизучению) Гроссмана в средних и даже высших учебных заведениях.

– О значении гроссмановского наследия можно не спорить. Гроссман умер в 1964 году, минуло более полувека, споры продолжаются. Школьные и вузовские курсы – тема особая. Там ротация постоянна, когда речь идет о литературе XX века. Но Гроссмана вполне можно назвать «неудобным» писателем. Его наследие – по-прежнему в центре политических интриг. Нынешние политики выдвигают различные концепции осмысления прошлого, и Гроссман мешает всем.

– Как, например?

– Сталинисты и антисталинисты Гроссману что только не инкриминировали. Русофобию, русофильство, сионизм, клевету на советский режим, оправдание преступлений этого режима и т.д. Взахлеб спорили критики на исходе 1980-х годов. Здесь и за границей. А читательский и научный интерес не уменьшается. Это подтверждается переизданиями. Как в России, так и за ее пределами.

– Слышал, что вашей трилогией уже заинтересовались западные ученые. Какова реакция на ваши публикации, что пытаются выяснить?

– Гроссманом давно интересуются за пределами его родины. Он интересен как борец с тоталитаризмом и любыми проявлениями антисемитизма. Поэтому его изучают в разных странах. Однако иностранных коллег больше интересуют именно философские идеи Гроссмана и художественные аспекты его творчества. Задачами сличения разного рода источников, относящихся к его жизни и творчеству, редакций его сочинений и т.п., как правило, занимаются отечественные филологи. Поэтому иностранные коллеги часто обращаются к нам.

– Описывая практически любой эпизод биографии Гроссмана, вы ссылаетесь на документы. Однако это не мешает оппонентам… их оспаривать. В полемику с вами вступил Бенедикт Сарнов. Не расскажете подробнее об этом споре?

– Да, вступил – на страницах журнала «Вопросы литературы». Несколько лет назад. Кроме Сарнова, никто и не спорил. И это была не научная полемика, а попытка начальственно прикрикнуть, одернуть. Рассердили мы его. В одной из статей отметили, что очень много неясного в истории хранения рукописи романа «Жизнь и судьба», ее отправки за границу, наконец, сомнительна текстологическая корректность изданий. Сарнов же заявил, что тут все давно ясно – в первую очередь ему. Ссылался на собственные воспоминания, мемуары Липкина и Войновича. Наша статья так и называлась: «Как это было. К истории публикации романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». Сарнов требовал признать мемуары самым достоверным источником. Оно и понятно – столько раз на такие источники ссылался, не ставя вопроса о достоверности. Удивил же нас, подчеркнем, тон оппонента. Мягко говоря, неакадемический. Чтобы не ждать с ответом полгода, мы ответили в канадском академическом журнале Toronto Slavic Quarterly. Статья называлась «К истории публикации романа В. Гроссмана «Жизнь и судьба» или «Как это было» у Б. Сарнова». Больше он не спорил. Ныне вся полемика – в Интернете. А мы по-прежнему занимаемся гроссмановской биографией. Кстати, Сарнову благодарны: его статья – тоже мемуарный источник. В этом качестве мы ее и анализировали. Много интересного выявилось.

– Каковы ваши планы?

– Для начала – завершить третий том. Биография Гроссмана в литературно-политическом контексте – сложная задача. В первом и втором томах мы сформулировали ответы на ряд поставленных вопросов. Третий том – завершающий. Но биография Гроссмана – одна из задач. Их много. Мы занимаемся историей русской литературы в политическом контексте. Тут еще много не только нерешенных вопросов, но и непоставленных.

«Работа как образ жизни»

Юрий Геваргисович Бит-Юнан. Возраст: 25. Место рождения: г.Брянск. Работа: преподаватель кафедры литературной критики РГГУ «Основы драматургии», «История отечественной литературы», «История отечественной журналистики», «Введение в теорию литературы».

– Почему Вы выбрали именно РГГУ местом своей учебы?

– Я родился и вырос в Брянске, но поступать хотел в московский вуз. А это было очень непросто. Об РГГУ ходила слава университета, заинтересованного в зачислении студентов из провинции. Я думал, конечно, и об МГУ, но было не ясно, поступлю ли я на журфак. На филфак я поступил еще весной 2003 по результатам олимпиады, которая проводилась в моей школе. Но учиться хотелось именно на журфаке, а нас тогда пугали, говорили, что на журфак МГУ практически невозможно попасть… Потом, правда, выяснилось, что все было возможно. Вот я и нацелился на журфак РГГУ, который казался доступнее. Но в то же время это не было компромиссом: РГГУ уже тогда котировался не ниже МГУ.

– Были ли открыты в институтах Вашего города факультеты журналистики, где бы Вы могли получить образование?

– Все это было и есть, но мы живем не в Италии, не в Англии и не в Америке, где есть крупные политические, экономические и образовательные центры. В Италии, например, все красиво, почти каждый подъезд – реликвия: там Рафаэль проходил, тут Леонардо да Винчи расписался… Такая вот страна-музей. И там есть культура, традиции, которых нет у нас. В Европе и Америке очаги знания рассредоточены по всему государству – в России все иначе. У нас всегда были Москва и все, что за ее пределами. Что уж говорить о маленьком, уездном городе Брянске, образование в котором по качеству нельзя сравнить с московским: это даже не небо и земля. Можно было остаться в Брянске, можно было поступить в педагогический институт на журфак, но это было не то, чего я хотел, и не то, к чему меня готовили родные. В Москве возможностей в 1 000 раз больше, и это не гипербола – это печальная правда. И, кстати, это серьезная проблема. Так не должно быть, но так есть. Ну, и, наконец, всегда можно было вернуться в Брянск с московским дипломом.

– Какие эпизоды в Вашей студенческой жизни стали решающими в Вашей судьбе?

– Встреча с моими учителями. Это действительно было событием. Вы понимаете, этимологию слова «событие»? «Событие» − это то, что становится частью вашего бытия. Если в вашей жизни произошло со-бытие, то вы потом живете не так, как раньше, потому что ваше бытие изменилось. Раньше я любил гуманитарные науки «издалека». То есть любил, уважал, но предпочитал избегать личной встречи с ними, потому что «вблизи» уже надо книжки читать. Но, в принципе, гуманитарное знание меня всегда привлекало, поэтому когда я встретил здесь настоящих профессионалов, то, конечно, пришел в восторг. Я был совершенно очарован Михаилом Павловичем Одесским, но в этом смысле я не оригинален. Был очарован Оксаной Ивановной Киянской. Она рано защитила докторскую, многое знает, обладает непререкаемым авторитетом, пишет книги. А потом я познакомился с Давидом Марковичем Фельдманом. И это уже было событием. Его авторитет для меня сопоставим только с авторитетом моего отца. Он совершенно уникальный человек, одно время я даже пытался копировать его походку, но это было смешно. Давид Маркович – человек, который знает почти все, и при этом он бесконечно добрый. Он настоящий офицер и никогда, ни при каких обстоятельствах, никого не оставит в беде, никогда никого умышленно не обидит. Но при этом он не простит оскорбления, нанесенного близкому человеку. Это тот случай, когда человеческие принципы раскрываются на высочайшем уровне. И это, к сожалению, нечасто встречается.

– Как Вы считайте, похожи ли Вы на своего учителя?

– У него большой жизненный опыт, и в его жизни произошло несколько событий, которых не было в моей. Если бы подобное случилось со мной, я бы, наверное, обозлился, разочаровался. А он – нет. И я, очевидно, не такой добрый, как он. Я моложе, и гораздо менее гибок. Хотя Давид Маркович, конечно, иногда производит впечатление человека, у которого на лбу написано: «Не подходи – убьет», на самом деле это не так. И еще: он более удачно налаживает диалог с теми, кто не хочет заниматься своим делом. Я с такими людьми не имею точек соприкосновения. Он умеет воспитывать – мне это удается гораздо хуже.

– Расскажите о Ваших отношениях с одногруппниками.

– Очень хорошие, у нас был дружный курс. Если кому-то нужна была помощь, то он всегда знал, что может обратиться к товарищам. Мы на самом деле относились очень тепло друг к другу.

– А сегодня Вы поддерживаете с ними отношения?

– Да, с некоторыми однокурсниками я до сих пор поддерживаю контакт.

– А хотели бы Вы заново вернуться в студенческую жизнь?

– Нет, мне интересна моя работа. Я сейчас на своем месте, и поэтому повторить этот прошлый опыт я бы не хотел. Если бы мне предстояло вновь прожить студенческую жизнь, то, скорее всего, я бы поступил в медицинский институт, потому что эта профессия рассматривалась мною как альтернативная.

– А, кроме работы, у Вас есть какие-нибудь увлечения?

– Да, но для нас, преподавателей кафедры литературной критики, работа – это образ жизни. Гуманитарии развиваются всю жизнь, и я плохо представляю себе хорошего преподавателя, который освоил школьную программу, прочитал необходимые критические статьи и на этом поставил точку. Настоящий преподаватель должен развиваться всю жизнь, и если он делает это исключительно по долгу службы, то ему следует задуматься о том, правильно ли он выбрал профессию. Иначе говоря, я не просто понимаю, что должен развиваться, – я, в первую очередь, хочу этого. Хочу читать, думать, искать возможность доказать своим студентам, что те предметы, которые я преподаю, действительно важны. Отказ от идеи самосовершенствования постепенно приведет к потере профессионального чутья. Поэтому для меня так важна моя работа. Что же касается более специфических развлечений, то для меня лучший отдых – это общение с близкими людьми, обмен мыслями и эмоциями. Еще люблю играть в шахматы и стрелять из пневматического оружия.