Название: Ложится мгла на старые ступени

Издательство: Время, Москва, 2018 г., 640 стр.

«Ложится мгла на старые ступени » — единственная художественная книга выдающегося филолога и чеховеда Александра Павловича Чудакова. Роман получил престижную премию «Русский Букер десятилетия» и признан лучшим произведением начала этого века. Роман странный — говорила мне подруга, когда начинала читать. Роман потрясающий — говорила мне она же, когда читать закончила. Именно противоречивость в оценках, а еще причудливый жанр «роман-идиллия» и строчка Блока в заглавии заставили меня обратить внимание на эту книгу. Купила. Начала читать. И пропала.

А сейчас сижу и пытаюсь написать рецензию на книгу, сюжет которой невозможно описать в двух словах и даже в двух предложениях. Потому что его нет. Да-да, здесь нет целостного сюжета, нет стремительно развивающихся событий, нет привычной для романа любовной линии. И даже нет единой формы повествования: автор то и дело переходит от первого лица к третьему и наоборот. Это, действительно, сначала удивляет, даже как-то напрягает. Но только ты углубляешься в чтение, как совершенно перестаешь замечать эту особенность. Именно особенность, а не недостаток, как считают некоторые читатели, не разделяющие решения жюри «Русского Букера».

Идея автора заключалась в том, чтобы написать историю современного молодого человека на основе автобиографических фактов. Но все же это художественное произведение. И об этом нам не дают забывать придуманный северо-казахстанский город Чебачинск, вместо реального Щучинска, и мальчик Антон, о котором Чудаков пишет в третьем лице, но иногда внезапно вводит в текст авторское «я».

События, описанные в романе, происходят во временном промежутке с конца Великой Отечественной войны до середины восьмидесятых годов. Небольшой городок Чебачинск — что-то вроде маленькой Швейцарии на севере Казахстана. Райское место, куда, однако, по своей воле никто из союзной столицы не едет. Город переселенцев, эвакуированных и тех, кто мудро предпочел не дожидаясь ссылки, удалиться из сердца родины по доброй воле. Вся книга — это сборник историй об этих людях, тем или иным образом вошедших в жизнь главных героев.

В центре романа их два. Первый — дед. С его появления произведение начинается, а рассказом о том, как он умирал, — завершается. По словам автора, дед знал два мира. Один — понятный и привычный — рухнул с приходом в жизнь хаоса и сменой ценностей. На его место пришел мир ирреальный, который дед не мог ни понять, ни принять. Но старый мир сохранился в его душе, и он строил свою жизнь и жизнь семьи, опираясь на постулаты того, реального, мира. Каждый день он вел внутренний диалог с его духовными и светскими писателями, со своими семинарскими наставниками, с друзьями, отцом, братьями, хотя никого из них больше никогда не видел.

Второй герой, помещенный в центр романа, хоть и не так броско, как дед, — это сам рассказчик, «умный мальчик Антон Стремоухов». Дитя новой эпохи, впитавший ценности дедовского мира. Можете себе представить, как нелегко ему приходится уживаться с абсурдностью окружающей действительности? Он не находит общего языка с большинством одноклассников и однокашников по университету, от него из-за его почти маниакальной любви к разумному, рациональному устройству мира уходят женщины. В аннотации к роману написано, что «Новая газета» назвала его интеллигентской робинзонадой. Наверное, это самое точное определение для описания тех жизненных перипетий, что повлияли на становление личности героя.

Если задуматься, то дед, он ведь тоже как тот самый Робинзон, выброшенный на окраину жизни, но не сдавшийся. Внутренний стержень. Сила духа. Верность убеждениям. Это ли не лучшая защита от разрушительных внешних обстоятельств.

Казалось бы, раз речь идет о жизни переселенцев, в историях должны преобладать полные драматизма минорные ноты. Но нет. В том и прелесть, что книга на удивление добрая, легкая и восхитительно светлая. Жизнь непростая, а взгляд на неё — светлый. Именно так. Нет зла и обиды. Боль не сломала, не озлобила. Есть только светлая грусть.

Знаете, как бывает. Едешь в автобусе. Остановка. Дверь не успевает открыться, как с улицы с криком да претензиями ломится эдакая харя. Сесть желает. И во все стороны злобой своей брызжет. Только место такой уступать вообще не хочется.
Или вот другая история. Войдет в автобус старушка лет восьмидесяти. Вся такая интеллигентная, легкая, прозрачная. Кажется, дунь — исчезнет. Встанет скромненько в уголок, чтобы не дай бог кому не помешать. А тебе сразу хочется место уступить. Не потому что она старше, а потому что она вот такая. Идет от нее какой-то особый свет. Соскочишь: «Садитесь, пожалуйста». А она: «Что вы, что вы! Не беспокойтесь». Смутится. Не понятно ей, к чему это. Уж сколько всего в жизни вынесла, в автобусе постоять — сущий пустяк.

Так и в книге. Особый свет — на каждой странице. Тихое сияние Жизни.

А сколько в романе незлобивого юмора! Читая главу про гения орфографии Ваську Восемьдесят Пять, хохотала в голос. Теперь все время, как увижу кирпич, буду вспоминать этого Ваську с его «кердпичом». Именно так — «кердпич», а еще «честног» и много-много других смешных слов, потому что Васька твердо усвоил главный орфографический постулат: слова пишутся не так, как слышатся.
А уж про то, как он стихи декламировал, и вовсе не расскажешь — только читать!

Рассказывая о книге, хочется процитировать как минимум несколько страниц. А потом еще и еще. Но, пожалуй, ограничусь дежурной фразой: книга написана прекрасным русским языком, где каждая строчка вызывает настоящий филологический экстаз. Сам главный герой — прототип автора романа, сыздетства был увлечен красивыми словами, названиями, фамилиями. Особо заковыристые по слогам и с наслаждением повторял перед сном, чтобы лучше запомнить. Вот и необычное «сыздетства» — из романа.

Я люблю книги, где вся суть в деталях. И здесь просто наслаждалась этими бесконечными мелочами, что позволяют зримо прикоснуться к памяти. К истории. Роман наполнен правилами старинного этикета, всевозможными рецептами и лайфхаками того времени. Как сварить мыло, выплавить свечу, сделать сахар из свеклы, прожить в голодные времена на одной моркови и крахмальном киселе.
А еще: из чего делали презервативы при Людовике XIV, как Форд придумал автомобильное стекло, откуда пошел «Вечерний звон».

Роман — открытие. Роман — ностальгия. Со слезами на последних страницах и пониманием, как мне кажется, главного посыла:

Изменяется жизнь. Уходят одни люди, появляются другие. Но ушедшие люди живы до тех пор, пока мы их помним и любим. В этом и есть смысл. Смысл этой жизни.

Глупо говорить, что я настоятельно рекомендую книгу к прочтению. Сильное произведение. Сильные эмоции. Люди старшего поколения обязательно найдут в романе, что вспомнить, над чем задуматься. А для молодежи — прекрасный экскурс в жизнь ровесников из прошлого века. Читаются 640 страниц книги на одном дыхании. Вы только откройте ее… А потом будете говорить подруге: «Прочитай обязательно! Она такая странная и такая потрясающая».

…душа моя будет смотреть на вас оттуда, а вы, кого я любил, будете пить чай на нашей веранде, разговаривать, передавать чашку или хлеб простыми земными движениями; вы станете уже иными – взрослее, старше, старее. У вас будет другая жизнь, жизнь без меня; я буду глядеть и думать: помните ли вы меня, самые дорогие мои?

На фото из книги: А.П. Чудаков (1938 — 2005) на даче в Алёхново.

Читали книгу? Делитесь впечатлениями в комментариях ниже!

Олег Лекманов

Доктор филологических наук, профессор, преподает в НИУ ВШЭ. Автор книг о Мандельштаме, Есенине (совместно с Михаилом Свердловым) и русском акмеизме, один из составителей полного собрания сочинений Николая Олейникова. Комментатор произведений Катаева, Пастернака, Бунина и Коваля.

Александр Павлович Чудаков (1938–2005) окончил филологический факультет МГУ и со временем стал одним из лучших в своем поколении ученым-гуманитарием. Он написал несколько прекрасных книг, без которых невозможно представить филологическую науку, - в первую очередь, серию книг о Чехове, сборник статей о предметном мире в литературе, начал работать над тотальным комментарием к «Евгению Онегину». Также отметим мемуары-диалоги Чудакова с учителями в науке: Виктором Виноградовым, Лидией Гинзбург, Михаилом Бахтиным, .

За прозу он взялся довольно поздно. Единственная законченная прозаическая вещь Чудакова - роман «Ложится мгла на старые ступени». Не лишена драматизма история его публикации: после нескольких отказов роман согласились напечатать Н.Б.Иванова и в журнале «Знамя». В 2001 году «Ложится мгла на старые ступени» была опубликована в издательском доме «Олма-пресс», вошла в шорт-лист «Букера», но тогда осталась без награды. Справедливость восторжествовала в 2011 году, когда роман получил «Букер Букеров» - премию за лучшую книгу десятилетия. Сегодня я хочу выступить не в роли критика, расхваливающего роман (уже сам его выбор в качестве произведения для разбора говорит о моей оценке), а в роли филолога, то есть попробую предложить ключ к тексту, позволяющий взглянуть на весь роман как на единое целое.

Отправной точкой для моих рассуждений пусть послужит вот этот небольшой фрагмент из телевизионного интервью Александра Павловича: «Мы существуем в хаотическом и раздерганном мире. Этому мировому хаосу и абсурду мы должны сопротивляться по мере своих сил. Сопротивляться и пытаться внести в мир если не гармонию, то хотя бы ясность, четкость и известную долю рационализма». Вот автор и изображает в своем романе людей, пытающихся противопоставить хаосу и абсурду порядок, осмысленность и структурность (слово из самогó романа).

Но поскольку действие книги разворачивается не в безвоздушном пространстве, а во вполне конкретной исторической обстановке (окраина советской империи, время с конца Великой Отечественной войны по середину 1980-х годов), то и хаос с ясностью представлены в нем вполне конкретными силами. Хаос и абсурд внесла в жизнь людей революция и все, что за ней последовало. А порядок, ясность и рациональность были основой прежней, дореволюционной жизни.

В центре романа - два героя. Первый - дед, с его появления произведение начинается, рассказом о том, как он умирал, - завершается. Более того, в финал романа вставлена значимая мотивная перекличка с зачином. В зачине: «Но и теперь, когда деду было за девяносто, когда он с трудом потянулся с постели взять стакан с тумбочки, под закатанный рукав нижней рубашки знакомо покатился круглый шар, и Антон усмехнулся». В финале романа: «И живо представил Антон, как покатился под засученный рукав круглый шар, и впервые заплакал».

Недаром этот связывающий начало и финал романа мотив оказывается мотивом силы. Дед, как богатырь (вспомним пословицу «И один в поле воин»), сознательно противопоставляет хаосу и абсурду советского мира разумное и структурированное устройство мира своей семьи. Приведем большую, но необходимую даже для краткого изложения нашей концепции цитату из романа Чудакова: «Дед знал два мира. Первый - его молодости и зрелости. Он был устроен просто и понятно: человек работал, соответственно получал за свой труд и мог купить себе жилье, вещь, еду без списков, талонов, карточек, очередей. Этот предметный мир исчез, но дед научился воссоздавать его подобие знанием, изобретательностью и невероятным напряжением сил своих и семьи, потому что законов рождения и жизни вещей и растений не в состоянии изменить никакая революция. Но она может переделать нематериальный человеческий мир, и она это сделала. Рухнула система предустановленной иерархии ценностей, страна многовековой истории начала жить по нормам, недавно изобретенным; законом стало то, что раньше называли беззаконием. Но старый мир сохранился в его душе, и новый не затронул ее. Старый мир ощущался им как более реальный, дед продолжал каждодневный диалог с его духовными и светскими писателями, со своими семинарскими наставниками, с друзьями, отцом, братьями, хотя никого из них не видел больше никогда. Ирреальным был для него мир новый - он не мог постичь ни разумом, ни чувством, каким образом все это могло родиться и столь быстро укрепиться, и не сомневался: царство фантомов исчезнет в одночасье, как и возникло, только час этот наступит нескоро, и они вместе прикидывали, доживет ли Антон».

Александр Чудаков

Второй герой, помещенный в центр романа, хотя и не так броско, как дед, - это сам рассказчик, Антон Стремоухов. Ему от деда передалась любовь к четкости, рационализму и структурности, он тоже борется с хаосом и абсурдом окружающего мира (уже не только советского), но с тем же ли успехом, что и дед?

Увы, нет. Он не находит общего языка с большинством одноклассников и однокашников по университету, от него из-за его почти маниакальной любви к разумному, рациональному устройству мира уходят женщины. Свою «манию наилучшего предметоустройства мира» (цитата из романа) он не может передать собственной внучке (важная негативная параллель к взаимоотношениям Антона с дедом): «Дитя мира абсурда, она, тем не менее, не любила абсурдистской поэзии, зауми, что хорошо сочеталось с ее юным прагматическим умом. Но с этим же умом как-то странно уживалось равнодушие к позитивным сведениям <…> Мир моего детства отстоял от внучки на те же полвека, что от меня - дедов. И как его - без радио, электричества, самолетов - был странен и остро-любопытен мне, так мой - безтелевизионный и безмагнитофонный, с патефонами, дымящими паровозами и быками - должен, казалось, хотя б своей экзотикой быть интересен ей. Но ей он был не нужен».

Чтó же - вторая часть романа написана о поражении современного человека перед абсурдом и хаосом современного мира? Нет, потому что очень важной для понимания смысла всего произведения является фигура его автора.

Антон в романе порой до неразличимости сливается с автором (много писали о бросающихся в глаза частых переходах первого лица романа в третье и обратно). Однако в самом главном герой и автор не похожи. Антон не смог полностью воплотить себя в слове (как не смог в свое время перевестись с истфака на филфак, хотя и стремился к этому). О его книжных проектах в романе рассказано так: «Это была четвертая из задуманной им серии книг по рубежу веков; он говорил: я занимаюсь историей России до Октябрьского переворота. Первая книга серии - его диссертация - не была напечатана, требовали переделок, ленинских оценок. Уговаривали и друзья. «Чего тебе стоит? Вставь две-три цитаты в начале каждой главы. Дальше же идет твой текст!» Антону же казалось, что тогда текст опоганен, читатель и дальше не будет автору верить. Книга не пошла. Вторая и третья книги лежали в набросках и материалах - он уже говорил: полметра; постепенно он охладевал к ним. Но четвертую книгу почему-то надеялся издать».

Однако Александр Павлович Чудаков в отличие от собственного героя свои книги в советское время издал. То есть он своими филологическими книгами смог реально противостоять хаосу, раздерганности и абсурду, эти книги являли собой замечательный пример четких и структурно выстроенных текстов. Но ведь и на роман «Ложится мгла на старые ступени» можно посмотреть как на попытку обуздать хаос воспоминаний и представить стройные и ясные картины из жизни окружавших автора в детстве людей и предметов.

При этом усредненности и скучной одинаковости, господствующей в современном мире, Чудаков в своем романе противопоставляет уникальность почти каждого описываемого им предмета. В этом отношении он оказывается учеником не Чехова, а скорее Гоголя с его любовью к необычным и выламывающимся из обыденности предметам (так Чудаков рассказывает о предметном мире автора «Мертвых душ» в филологической статье о нем).

И вот здесь, в самом финале нашего разговора уместно будет откомментировать заглавие чудаковского романа. Оно взято из раннего стихотворения Александра Блока:

Бегут неверные дневные тени.
Высок и внятен колокольный зов.
Озарены церковные ступени,
Их камень жив - и ждет твоих шагов.

Ты здесь пройдешь, холодный камень тронешь,
Одетый страшной святостью веков,
И, может быть, цветок весны уронишь
Здесь, в этой мгле, у строгих образов.

Растут невнятно розовые тени,
Высок и внятен колокольный зов,
Ложится мгла на старые ступени…
Я озарен - я жду твоих шагов.

То есть камень ступеней прошлого, предмет мертвый, брошенный, пребывающий в забвении, ждет человека, который придет, и тогда раздастся звук гулких шагов, и этот камень оживет. Ну а мы-то с вами точно знаем: если дед в романе сумел победить хаос, а Антон борьбу с ним проиграл, автор романа, Александр Павлович Чудаков, свою битву с абсурдом и хаосом, несомненно, выиграл.

Александр Чудаков

Ложится мгла на старые ступени

1. Армреслинг в Чебачинске

Дед был очень силён. Когда он, в своей выгоревшей, с высоко подвёрнутыми рукавами рубахе, работал на огороде или строгал черенок для лопаты (отдыхая, он всегда строгал черенки, в углу сарая был их запас на десятилетия), Антон говорил про себя что-нибудь вроде: «Шары мышц катались у него под кожей» (Антон любил выразиться книжно). Но и теперь, когда деду перевалило за девяносто, когда он с трудом потянулся с постели взять стакан с тумбочки, под закатанный рукав нижней рубашки знакомо покатился круглый шар, и Антон усмехнулся.

Смеёшься? - сказал дед. - Слаб я стал? Стал стар, однако был он прежде млад. Почему ты не говоришь мне, как герой вашего босяцкого писателя: «Что, умираешь?» И я бы ответил: «Да, умираю!»

А перед глазами Антона всплывала та, из прошлого, дедова рука, когда он пальцами разгибал гвозди или кровельное железо. И ещё отчётливей - эта рука на краю праздничного стола со скатертью и сдвинутою посудой - неужели это было больше тридцати лет назад?

Да, это было на свадьбе сына Переплёткина, только что вернувшегося с войны. С одной стороны стола сидел сам кузнец Кузьма Переплёткин, и от него, улыбаясь смущённо, но не удивлённо, отходил боец скотобойни Бондаренко, руку которого только что припечатал к скатерти кузнец в состязании, которое теперь именуют армреслинг, а тогда не называли никак. Удивляться не приходилось: в городке Чебачинске не было человека, чью руку не мог положить Переплёткин. Говорили, что раньше то же мог сделать ещё его погибший в лагерях младший брат, работавший у него в кузне молотобойцем.

Дед аккуратно повесил на спинку стула чёрный пиджак английского бостона, оставшийся от тройки, сшитой ещё перед первой войной, дважды лицованный, но всё ещё смотревшийся (было непостижимо: ещё на свете не существовало даже мамы, а дед уже щеголял в этом пиджаке), и закатал рукав белой батистовой рубашки, последней из двух дюжин, вывезенных в пятнадцатом году из Вильны. Твёрдо поставил локоть на стол, сомкнул с ладонью соперника свою, и она сразу потонула в огромной разлапой кисти кузнеца.

Одна рука - чёрная, с въевшейся окалиной, вся переплетённая не человечьими, а какими-то воловьими жилами («Жилы канатами вздулись на его руках», - привычно подумал Антон). Другая - вдвое тоньше, белая, а что под кожей в глубине чуть просвечивали голубоватые вены, знал один Антон, помнивший эти руки лучше, чем материнские. И один Антон знал железную твёрдость этой руки, её пальцев, без ключа отворачивающих гайки с тележных колёс. Такие же сильные пальцы были ещё только у одного человека - второй дедовой дочери, тёти Тани. Оказавшись в войну в ссылке (как чесеирка, - член семьи изменника родины) в глухой деревне с тремя малолетними детьми, она работала на ферме дояркой. Об электродойке тогда не слыхивали, и бывали месяцы, когда она выдаивала вручную двадцать коров в день - по два раза каждую. Московский приятель Антона, специалист по мясо-молоку, говорил, что это всё сказки, такое невозможно, но это было - правда. Пальцы у тёти Тани были все искривлены, но хватка у них осталась стальная; когда сосед, здороваясь, в шутку сжал ей сильно руку, она в ответ так сдавила ему кисть, что та вспухла и с неделю болела.

Гости выпили уже первые батареи бутылок самогона, стоял шум.

А ну, пролетарий на интеллигенцию!

Это Переплёткин-то пролетарий?

Переплёткин - это Антон знал - был из семьи высланных кулаков.

Ну а Львович - тоже нашел советскую интеллигенцию.

Это бабка у них из дворян. А он - из попов.

Судья-доброволец проверил, на одной ли линии установлены локти. Начали.

Шар от дедова локтя откатился сначала куда-то в глубь засученного рукава, потом чуть прикатился обратно и остановился. Канаты кузнеца выступили из-под кожи. Шар деда чуть-чуть вытянулся и стал похож на огромное яйцо («страусиное», подумал образованный мальчик Антон). Канаты кузнеца выступили сильнее, стало видно, что они узловаты. Рука деда стала медленно клониться к столу. Для тех, кто, как Антон, стоял справа от Переплёткина, его рука совсем закрыла дедову руку.

Кузьма, Кузьма! - кричали оттуда.

Восторги преждевременны, - Антон узнал скрипучий голос профессора Резенкампфа.

Рука деда клониться перестала. Переплёткин посмотрел удивлённо. Видно, он наддал, потому что вспух ещё один канат - на лбу.

В издательстве «Время» вышло новое издание книги Александра Чудакова «Ложится мгла на старые ступени…» Как называется город, именуемый в книге Чебачинском? Почему роман о жизни ссыльных переселенцев автор называет идиллией? Легко ли абитуриенту из сибирской глубинки поступить в МГУ? Об этом и многом другом говорили на презентации книги, которая в прошлом году стала лауреатом премии «Букер десятилетия».

Александр Павлович Чудаков скончался в 2005 году. Он известен, прежде всего, как исследователь литературного творчества Чехова, издатель и критик. С 1964 работал в Институте мировой литературы, преподавал в МГУ, Литературном институте, читал лекции по русской литературе в европейских и американских университетах. Состоял в Международном Чеховском обществе. Александр Павлович опубликовал более двухсот статей по истории русской литературы, готовил к изданию и комментировал произведения Виктора Шкловского и Юрия Тынянова. Роман «Ложится мгла на старые ступени...» впервые был опубликован в 2000 году в журнале «Знамя». В 2011 году книга была удостоена .

Презентация нового издания книги Александра Чудакова «Ложится мгла на старые ступени…», вышедшего в издательстве «Время» в 2012 году, проходила в московском книжном магазине «Библио-Глобус». Кроме вдовы писателя Мариэтты Чудаковой на мероприятии присутствовала его сестра Наталья Самойлова.

Книга имеет подзаголовок «роман-идиллия». И это определение к ней очень подходит. Противоречия здесь нет. Не стоит, прочитав в аннотации: «в книге рассказывается о жизни группы «ссыльнопоселенцев» на границе Сибири и Северного Казахстана» представлять себе мрачное и суровое жизнеописание в духе «Котлована» или «Колымских рассказов». На границе Казахстана и Сибири притаился маленький городок, который кто-то «наверху» ошибочно посчитал подходящим местом для того, чтобы ссылать заключенных. А городок, в романе называемый Чебачинск, между тем, оказался настоящим оазисом. В сталинское время семья Александра Павловича переехала сюда из Москвы самостоятельно, не дожидаясь ссылки. Жили и трудились вместе, несколько поколений одной большой семьи, стараясь сохранять то, что осталось от страны с названием Россия. Читать эту своеобразную робинзонаду, написанную настоящим русским языком, живым, гибким и подвижным, невероятно интересно. Послевоенная жизнь в маленьком городке с одноэтажными домами, где учителя живут рядом с учениками, кузнец и сапожник - фигуры известные всему городу, где перемешаны все слои жизни, и благодаря постоянному притоку свежих людей со всех концов страны есть возможность о многом узнать из первых рук.

Мариэтта Чудакова: «Из тех, кто начнет читать книгу, никто не разочаруется. Александр Павлович успел увидеть такой успех своего романа. Долгие годы уговаривала его написать о своем детстве. Но он сомневался - писать или нет. Насколько он не сомневался в своих научных концепциях, настолько он сомневался в том, стоит ли писать роман. А я с самых первых месяцев нашей совместной жизни была потрясена рассказами Александра Павловича о городке в Северном Казахстане, где прошло его детство, ссыльном месте, где совершенно иная была жизнь, чем та, которую представляла я, москвичка, родившаяся на Арбате в роддоме им.Грауэрмана".

Для меня в студенческие годы на втором курсе доклад Хрущева стал духовным переворотом. Буквально - я вошла в Коммунистическую аудиторию на Моховой одним человеком, а вышла через три с половиной часа совершенно другим. В голове у меня звучали слова: «Я никогда не пойду за идеи, которые требуют миллионы убитых». А для Александра Павловича в этом докладе не было ничего удивительного, это было его детство, и вся его жизнь. Его дед, главный герой этого романа, всегда называл Сталина - бандитом. Его не посадили, он остался на свободе и умер своей смертью только потому, что в этом маленьком городке с двадцатью тысячами населения дед и родители Александра Павловича выучили две трети города. Уровень преподавания в этом городке был неожиданно высокий. В местной школе преподавали доценты Ленинградского университета. Вообще-то ссыльным запрещалось преподавать, но за полным отсутствием других кадров пришлось этот запрет нарушать».

Александр Павлович и Мариэтта Омаровна Чудаковы познакомились на первом курсе филфака МГУ и прожили вместе большую часть жизни.

Мариэтта Чудакова: «Александр Павлович поступил в МГУ с первого захода, без всякого блата. Он приехал в Москву с двумя друзьями, («три мушкетера», как их называли), приехали они одни, без родителей. Александр Павлович поступил на филфак, один друг - на физический, а второй - в Горный институт. Куда хотели, туда и поступили. Когда мне говорят о том, как трудно сейчас поступить, не могу сказать, что меня охватывает сочувствие к сегодняшним абитуриентам. Потому что в тот год, когда поступали мы с Александром Павловичем, конкурс медалистов был 25 человек на место. А уж сколько человек на место было на общих основаниях, я не знаю. У нас была фора - сначала собеседование, если бы мы его провалили, поступали бы на общих основаниях, но оба мы, и я, и он, прошли после собеседования.

Подготовка абитуриента из сибирского городка оказалась ничуть не хуже, чем у москвичей. Через полгода после поступления, когда уже становится ясно, кто есть кто, Александр Павлович занял свое место в первой пятерке курса, остальные были москвичи, а он - из глубинки».

Не давая своего портрета

По словам представителей издательства «Время» тираж нового издания книги в 5000 экземпляров, пришедший в Москву феврале 2012 года, был распродан за три рабочих дня. Это - уникальный случай. В новое издание книги «Ложится мгла на старые ступени…», были внесены правки, добавлены фотографии, а так же в него вошли выдержки из дневников и писем Александра Павловича, подготовленные его вдовой. Это дополнение позволяет проследить историю создания книги.

Мариэтта Чудакова : "Примерно год назад решилась взять первую тетрадку дневника Александра Павловича за ранние студенческие годы, и увидела, что замысел романа возник у него уже тогда: «Попробовать написать историю молодого человека нашей эпохи, используя автобиографический материал, но не давая своего портрета ». Но вскоре этот замысел был отодвинут научной работой, в которую мы погрузились, что называется, «по уши».

Работая над послесловием к книге, я поставила для себя три задачи: показать читателю, кем был автор, что у него за профессия, и что он в ней делал; насколько это возможно дать представление о его личности через дневник; показать историю замысла.

Александр Павлович был природно скромным человеком, что в гуманитарной среде - большая редкость. И он никак не мог привыкнуть к тому, что читающая публика так высоко оценила его роман. А его останавливали на книжной ярмарке, даже на улице, женщины с реальными, как сегодня выражаются, слезами на глазах. Он немного расстраивался, что роман приняли за мемуары, а ведь там целые главы вымышленные (например, первая), но их не отличишь от реально автобиографических.

В успехе этой книги я не сомневалась. Это одна из тех редких книг, в которой - Россия как таковая. Я к своим всегда была особенно пристрастна и требовательна, и Александ Павлович, смеясь, мне говорил, что «после моих похвал - только Нобелевская премия». Но в данном случае я считаю, что Буккера десятилетия этот роман достоин".

Язык - как инструмент

Мариэтта Омаровна рассказала, что ей приходилось вести долгие беседы с переводчиком романа, человеком с русскими корнями, прекрасному знатоком русского языка, который обращался к ней в поисках английских соответствий незнакомым ему русским словам. Вот, например «набойливая дорога» - дорога с выбоинами.

Мариэтта Чудакова: "Богатство русского языка в советское время нивелировалось всеми редакторами: «Это слово не надо употреблять, этого читатель не поймет, это - редко употребляется».

В этой книге богатство русского языка используется органично, как инструмент, а не как сейчас бывает - инкрустация, декорирование текста редкостными словечками. Мы сами употребляли дома эти слова. Когда-то Саша писал воспоминания о своем учителе, академике Виноградове, и употребил слово «не поважал» и по этому поводу у меня был длительный спор с нашим однокурсником, известнейшим лингвистом. Он говорил: «Как можно употреблять слово, неизвестное большинству? Я, вот например, не знаю такого слова». Саша рос в Сибири, я в Москве, мы встретились и употребляли это слово запросто! И в этом споре я вывела закон, который потом проверила у лучшего в России лингвиста Андрея Зализняка, и он мне его подтвердил. А закон вот какой: «Если носитель русского языка употребляет некое слово… значит это слово в русском языке - есть! Если другой носитель русского языка этого слова не знает, это - его проблемы». Мы же не выдумываем слова, значит он услышал это слово от человека другого поколения.

Мы с моим младшим сотоварищем, он «афганец», исколесили треть России, развозя книги по библиотекам. И на каждой встрече со школьниками 1-11 классов и студентами я провожу викторины по русскому языку и литературе. На вопрос, в чем разница между словами «невежа» и «невежда», ни школьники, ни студенты ответить не могут! Вот над этим нам надо серьезно задуматься. Меня не так волнует приток иноязычных слов, как волнует меня утечка слов русских. Если мы будем сохранять почву русского языка, то все привьется и все займет свое место. И я считаю, что этому сохранению почвы роман Александра Павловича успешно послужит".

Глазами сестры

На презентации книги присутствовала младшая и единственная сестра Александра Чудакова, Наталья Павловна Самойлова : «Книга мне очень понравилась. Но некоторые места, особенно последнюю главу, в которой речь идет о смерти, мне читать тяжело. Со смерти моего брата прошло уже шесть лет, и я не могу никак спокойно это читать. Книга частично автобиографическая, частично - художественная, но все переплетено и вымысел не отличишь от воспоминаний.

Ваши родные были верующими людьми?

Да. Но это тщательно скрывалось. Дед получил духовное образование, но в силу разных причин священником не стал. Моя бабушка всю жизнь хранила иконы, иногда она их прятала, а иногда - выставляла. Когда ей говорили, что ее посадят, она отвечала: «Сажайте вместе с иконами».

А как реально назывался город?-

Щучинск. Это Северный Казахстан. Там гигантское озеро вулканического происхождения. Такой оазис. Места там дивные.

Различение добра и зла

В конце встречи мы задали М. О. Чудаковой несколько вопросов.

- В чем для вас главный смысл книги Александра Павловича?

Мы должны остро ощущать, что Россия - наша страна. Для меня смысл книги в первую очередь в этом. Второе - стремиться к правде. Не дать замутить себе голову ложью, идущей сверху, от власти. Важно сохранить ясность сознания. В книге дед учит этому внука. Александр Павлович в этой книге описывает и другого своего деда, который золотил купола Храма Христа Спасителя. Он был из села Воскресенское Бежецкого района Тверской губернии, а в золотильщики куполов, особенно в бригадиры, брали только самых честных людей. И когда он в ноябре 1931 года увидел, как храм разрушают, он пришел домой, лег, в ближайшие же дни тяжело заболел, выяснилось, что у него рак желудка, и вскоре умер.

На что опирались эти люди в своем движении против течения?

На чувство совести и правды, чувство различения добра и зла, которое Богом в нас заложено. Человек может идти по пути зла, но он всегда знает, что он идет по пути зла. Вот об этом чувстве различении, границы, сказал Честертон устами патера Брауна: «Можно держаться на одном и том же уровне добра, но никогда и никому не удавалось удержаться на одном и том же уровне зла: этот путь ведет вниз». Это совершенно замечательные слова, их все должны помнить. Надо стремиться бороться со злом. С коррупцией, например, которая панцирем охватила всю страну…

А как рядовой человек может бороться с коррупцией?

Ну, лекцию на эту тему я сейчас не смогу прочитать… Достаточно того, что вы себе поставите такую задачу, тогда вы найдете способы.

1. Армреслинг в Чебачинске

Дед был очень силён. Когда он, в своей выгоревшей, с высоко подвёрнутыми рукавами рубахе, работал на огороде или строгал черенок для лопаты (отдыхая он всегда строгал черенки, в углу сарая был их запас на десятилетия), Антон говорил про себя что-

нибудь вроде: «Шары мышц катались у него под кожей» (Антон любил выразиться книжно). Но и теперь, когда деду перевалило за девяносто, когда он с трудом потянулся с постели взять стакан с тумбочки, под закатанный рукав нижней рубашки знакомо покатился круглый шар, и Антон усмехнулся.

Смеёшься? - сказал дед. - Слаб я стал? Стал стар, однако был он прежде млад. Почему ты не говоришь мне, как герой вашего босяцкого писателя: «Что, умираешь?» И я бы ответил: «Да, умираю!» А перед глазами Антона всплывала та, из прошлого, дедова рука, когда он пальцами разгибал гвозди или кровельное железо. И ещё отчётливей - эта рука на краю праздничного стола со скатертью и сдвинутою посудой - неужели это было больше тридцати лет назад? Да, это было на свадьбе сына Переплёткина, только что вернувшегося с войны. С одной стороны стола сидел сам кузнец Кузьма Переплёткин, и от него, улыбаясь смущённо, но не удивлённо, отходил боец скотобойни Бондаренко, руку которого только что припечатал к скатерти кузнец в состязании, которое теперь именуют армреслинг, а тогда не называли никак. Удивляться не приходилось: в городке Чебачинске не было человека, чью руку не мог положить Переплёткин. Говорили, что раньше то же мог сделать ещё его погибший в лагерях младший брат, работавший у него в кузне молотобойцем. Дед аккуратно повесил на спинку стула чёрный пиджак английского бостона, оставшийся от тройки, сшитой ещё перед первой войной, дважды лицованный, но всё ещё смотревшийся, и закатал рукав белой батистовой рубашки, последней из двух дюжин, вывезенных в пятнадцатом году из Вильны. Твёрдо поставил локоть на стол, сомкнул с ладонью соперника свою, и она сразу потонула в огромной разлапой кисти кузнеца.

Одна рука - чёрная, с въевшейся окалиной, вся переплетённая не человечьими, а какими-то воловьими жилами («Жилы канатами вздулись на его руках», - привычно подумал Антон). Другая - вдвое тоньше, белая, а что под кожей в глубине чуть просвечивали голубоватые вены, знал один Антон, помнивший эти руки лучше, чем материнские. И один Антон знал железную твёрдость этой руки, её пальцев, без ключа отворачивающих гайки с тележных колес. Такие же сильные пальцы были ещё только у одного человека - второй дедовой дочери, тёти Тани. Оказавшись в войну в ссылке (как ЧСИР - член семьи изменника родины) в глухой деревне с тремя малолетними детьми, она работала на ферме дояркой. Об электродойке тогда не слыхивали, и бывали месяцы, когда она выдаивала вручную двадцать коров в день - по два раза каждую. Московский приятель Антона, специалист по мясо-молоку, говорил, что это всё сказки, такое невозможно, но это было правда. Пальцы у тёти Тани были все искривлены, но хватка у них осталась стальная; когда сосед, здороваясь, в шутку сжал ей сильно руку, она в ответ так сдавила ему кисть, что та вспухла и с неделю болела.

Гости выпили уже первые батареи бутылок самогона, стоял шум.

А ну, пролетарий на интеллигенцию!

Это Переплёткин-то пролетарий? Переплёткин - это Антон знал - был из семьи высланных кулаков.

Ну, а Львович - тоже нашел советскую интеллигенцию.

Это бабка у них из дворян. А он - из попов.

Судья-доброволец проверил, на одной ли линии установлены локти. Начали.

Шар от дедова локтя откатился сначала куда-то в глубь засученного рукава, потом чуть прикатился обратно и остановился. Канаты кузнеца выступили из-под кожи. Шар деда чуть-чуть вытянулся и стал похож на огромное яйцо («страусиное», подумал образованный мальчик Антон). Канаты кузнеца выступили сильнее, стало видно, что они узловаты. Рука деда стала медленно клониться к столу. Для тех, кто, как Антон, стоял справа от Переплёткина, его рука совсем закрыла дедову руку.

Кузьма, Кузьма! - кричали оттуда.

Восторги преждевременны, - Антон узнал скрипучий голос профессора Резенкампфа.

Рука деда клониться перестала. Переплёткин посмотрел удивлённо. Видно, он наддал, потому что вспух ещё один канат - на лбу.

Ладонь деда стала медленно подыматься - ещё, ещё, и вот обе руки опять стоят вертикально, как будто и не было этих минут, этой вздувшейся жилы на лбу кузнеца, этой испарины на лбу деда.

Руки чуть заметно вибрировали, как сдвоенный механический рычаг, подключённый к какому-то мощному мотору. Туда - сюда. Сюда - туда. Снова немного сюда. Чуть туда. И опять неподвижность, и только еле заметная вибрация.

Сдвоенный рычаг вдруг ожил. И опять стал клониться. Но рука деда теперь была сверху! Однако когда до столешницы оставался совсем пустяк, рычаг вдруг пошёл обратно. И замер надолго в вертикальном положении.

Ничья, ничья! - закричали сначала с одной, а потом с другой стороны стола. - Ничья!

Дед, - сказал Антон, подавая ему стакан с водой, - а тогда, на свадьбе, после войны, ты ведь мог бы положить Переплёткина?

Пожалуй.

Так что ж?..

Зачем. Для него это профессиональная гордость. К чему ставить человека в неловкое положение. На днях, когда дед лежал в больнице, перед обходом врача со свитой студентов он снял и спрятал в тумбочку нательный крест. Дважды перекрестился и, взглянув на Антона, слабо улыбнулся. Брат деда, о. Павел, рассказывал, что в молодости тот любил прихвастнуть силой. Разгружают рожь - отодвинет работника, подставит плечо под пятипудовый мешок, другое - под второй такой же, и пойдёт, не сгибаясь, к амбару. Нет, таким хвастой деда представить было нельзя никак.

Любую гимнастику дед презирал, не видя в ней толку ни для себя, ни для хозяйства; лучше расколоть утром три-четыре чурки, побросать навоз. Отец был с ним солидарен, но подводил научную базу: никакая гимнастика не даёт такой разносторонней нагрузки, как колка дров, - работают все группы мышц. Подначитавшись брошюр, Антон заявил: специалисты считают, что при физическом труде заняты как раз не все мышцы, и после любой работы надо делать ещё гимнастику. Дед и отец дружно смеялись: «Поставить бы этих специалистов на дно траншеи или на верх стога на полдня! Спроси у Василия Илларионовича - он по рудникам двадцать лет жил рядом с рабочими бараками, там всё на людях, - видел он хоть одного шахтёра, делающего упражнения после смены?» Василий Илларионович такого шахтёра не видел.

Дед, ну Переплёткин - кузнец. А в тебе откуда было столько силы?

Видишь ли. Я - из семьи священников, потомственных, до Петра Первого, а то и дальше.