Если новое искусство понятно не всем, это значит, что средства его не являются общечеловеческими. Искусство предназначено не для всех людей вообще, а только для очень немногочисленной категории людей, которые, быть может, и не значитель­нее других, но явно не похожи на других.

Прежде всего, есть одна вещь, которую полезно уточнить. Что называет большинство людей эстетическим наслаждением? Что происходит в душе человека, когда произведение искусства, например театральная постановка, "нравится" ему? Ответ не вызывает сомнений: людям нравится драма, если она смогла увлечь их изображением человеческих судеб. Их сердца волнуют любовь, ненависть, беды и радости героев: зрители участвуют в событиях, как если бы они были реальными, происходили в жизни. И зритель говорит, что пьеса "хорошая", когда ей удалось вызвать иллюзию жизненности, достоверности воображаемых героев. В лирике он будет искать человеческую любовь и печаль, которыми как бы дышат строки поэта. В живописи зрители привлекут только полотна, изображающие мужчин и женщин, с которыми в известном смысле ему было бы интересно жить. Пейзаж покажется ему "милым", если он достаточно привлекателен как место для прогулки.

Это означает, что для большей части людей эстетическое наслаждение не отличается в принципе от тех переживаний, которые сопутствуют их повседневной жизни. Отличие - только в незначительных, второстепенных деталях: это эстетическое переживание, пожалуй не так утилитарно, более насыщенно и не влечет за собой каких-либо обременительных последствий. Но в конечном счете предмет, объект, на который направлено искусство, а вместе с тем и прочие его черты, для большинства людей суть те же самые, что и в каждодневном существовании, люди и людские страсти. И искусством назовут они ту совокупность средств, которыми достигается этот их контакт со всем, что есть интересного в человеческом бытии. Такие зрители смогут допустить чистые художественные формы, ирреальность, фантазию только в той мере, в какой эти формы не нарушают их привыч­ного восприятия человеческих образов и судеб. Как только эти собственно эстетические элементы начинают преобладать и пуб­лика не узнает привычной для нее истории Хуана и Марии, она сбита с толку и не знает уже, как быть дальше с пьесой, книгой или картиной. И это понятно: им неведомо иное отношение к предметам, нежели практическое, то есть такое, которое вынуждает нас к переживанию и активному вмешательству в мир предметов. Произведение искусства, не побуждающее к такому вмешательству, оставляет их безучастными.

В этом пункте нужна полная ясность. Скажем сразу, что радоваться или сострадать человеческим судьбам, о которых повествует нам произведение искусства, есть нечто отличное от подлинно художественного наслаждения. Более того, в произведении искусства эта озабоченность собственно человеческим принципиально несовместима со строго эстетическим удовольствием.

Речь идет в сущности, об оптической проблеме. Чтобы видеть предмет, нужно известным образом приспособить наш зрительный аппарат. Если зрительная настройка неадекватна предмету, мы не увидим его или увидим расплывчатым. Пусть читатель вообразит, что в настоящий момент мы смотрим в сад через оконное стекло. Глаза наши должны приспособиться таким образом, чтобы зрительный луч прошел через стекло, не задерживаясь на нем, и остановился на цветах и листьях. Поскольку наш предмет - это сад и зрительный луч устремлен к нему, мы не увидим стекла, пройдя взглядом сквозь него. Чем чище стекло, тем менее оно заметно. Но, сделав усилие, мы сможем отвлечься от сада и перевести взгляд на стекло. Сад исчезнет из поля зрения, и единственное, что остается от него, - это расплывчатые цветные пятна, которые кажутся нанесенными на стекло. Стало быть, видеть сад и видеть оконное стекло - это две несовместимые операции: они исключают друг друга и требуют различной зрительной аккомодации.

Соответственно тот, кто в произведении искусства ищет переживаний за судьбу Хуана и Марии или Тристана и Изольды и приспосабливает свое духовное восприятие именно к этому, не увидит художественного произведения как такового. Горе Тристана есть горе только Тристана и, стало быть, может волновать только в той мере, в какой мы принимаем его за реальность. Но все дело в том, что художественное творение является таковым лишь в той степени, в какой он не реально. Только при одном условии мы можем наслаждаться Тициановым портретом Карла V, изображенным верхом на лошади: мы не должны смотреть на КарлаVкак на действительную, живую личность - вместо этого мы должны видеть только портрет, ирреальный образ, вымысел. Человек, изображенный на портрете, и сам портрет - вещи совершенно разные: или мы интересуемся одним, или другим. В первом случае мы "живем вместе" с КарломV; во втором "созер­цаем" художественное произведение как таковое.

Однако большинство людей не может приспособить свое зрение так, чтобы имея перед глазами сад, увидеть стекло, то есть ту прозрачность, которая и составляет произведение искусства: вместо этого люди проходят мимо - или сквозь - не задерживаясь, предпочитая со всей страстью ухватиться за человеческую реальность, которая трепещет в произведении. Если им предложат оставить свою добычу и обратить внимание на само произведение искусства, они скажут, что не видят там ничего, поскольку и в самом деле не видят столь привычного им человеческого материала - ведь перед ними чистая художественность, чистая потенция.

На протяжении XIXвека художники работали слишком нечисто. Они сводили к минимуму строго эстетические элементы и стремились почти целиком основывать свои произведения на изображении человеческого бытия. Здесь следует заметить, что в основном искусство прошлого столетия было, так или иначе, реалистическим. Реалистом были Бетховен и Вагнер. Шатобриан - такой же реалист, как и Золя. Романтизм и натурализм, если посмотреть на них с высоты сегодняшнего дня, сближаются друг с другом, обнаруживая общие реалистические корни.

Творения подобного рода лишь отчасти являются произведениями искусства, художественными предметами. Чтобы насла­ж­даться ими, вовсе не обязательно быть чувствительными к неочевидному и прозрачному, что подразумевает художественная восприимчивость. Достаточно обладать обычной человеческой восприимчивостью и позволить тревогам и радостям ближнего найти отклик в твоей душе. Отсюда понятно, почему искусство XIXвека было столь популярным: его подавали массе разбавленным в той пропорции, в какой оно становилось уже не искусством, а частью жизни. Вспомним, что во все времена, когда существовали два различных типа искусства, одно для меньшинства, другое для большинства, последнее всегда было реалис­тическим.

Не будем спорить сейчас, возможно ли чистое искусство. Очень вероятно, что и нет; но ход мысли, который приведет нас к подобному отрицанию, будет весьма длинным и сложным... Даже если чистое искусство и невозможно, нет сомнения в том, что возможна естественная тенденция к его очищению. Тенденция эта приведет к прогрессивному вытеснению элементов "че­ловеческого, слишком человеческого", которые преобладали в романтической и натуралистической художественной продукции. И в ходе этого процесса наступает такой момент, когда "челове­ческое" содержание произведения станет настолько скудным, что сделается почти незаметным. Тогда перед нами будет предмет, который может быть воспринят только теми, кто обладает особым даром художественной восприимчивости. Это будет искусство для художников, а не для масс; это будет искусство касты, а не демоса.

Вот почему новое искусство разделяет публику на два класса - тех, кто понимает, и тех, кто не понимает его, то есть на художников и тех, которые художниками не являются. Новое искусство - это чисто художественное искусство.

Х. Ортега-и-Гассет. Дегуманизация искусства

//Х. Ортега-и-Гассет. Эстетика. Философия культуры.

Во второй половине ХIХ в. Англия была одной из передовых во всех отношениях держав. Длительное и устойчивое правление королевы Виктории, следствием которого стал экономический и промышленный подъем, сделало небольшую островную страну «мастерской мира», законодательницей моды и стиля. Но разве так уж хорош стиль, который позволяет сочетать абсолютно не совместимые эклектичные вещи, загромождать интерьеры безвкусными тиражированными машинными предметами «роскоши»? В противовес этому в художественной среде родилось стремление возвращения к ручному ремесленному производству уникальных и стильных вещей, что воплощали в своем творчестве участники «Движения искусств и ремесел».

Промышленный подъем в Англии второй половины ХIХ в. привел к тому, что в среде зародившейся буржуазии и представителей нового среднего класса появилось стремление к украшению своего быта, домов и квартир, наполнению их деталями и интерьерными вещицами, которые создавали бы иллюзию «роскошной жизни».

Но роскошь - понятие дорогостоящее, поэтому рынок наводнили тиражированные промышленным способом «бронзовые » светильники из крашенного гипса или великолепная «золоченая деревянная» резьба из папье-маше. При этом в одной комнате могли находиться предметы различных исторических стилей, огромное количество драпировок и массивных рам, что делало интерьер безнадежно перегруженным, тяжеловесным и практически непригодным для жизни. В подобном великолепии терялось так необходимое человеку ощущение уюта. Действие рождает противодействие, каким и стало «Движение искусств и ремесел » (The Arts & Crafts Movement) - художественное течение, участники которого пропагандировали возвращение к ремесленным народным истокам творчества, стремились создавать эстетически продуманную среду обитания для каждого человека. Идейными вдохновителями и теоретиками обновления декоративных искусств в Англии были Джон Рескин (1819 - 1900) и его младший современник и ученик Уильям Моррис (1834 - 1896). По мнению Морриса и Рескина, основная беда современного им искусства была в его механичности, фабричности, тогда как что может быть приятнее, чем труд, работа, которые позволяют человеку самореализоваться и дарят наслаждение творчества.

«Просто делать что либо руками уже должно быть удовольствием», - пропагандировали они. Истоки подлинно народного, ремесленного, человеческого творчества они нашли в искусстве Средневековья, когда еще не изобрели хитроумных станков и машин, штамповавших «произведения искусства».

Мастера «Движения искусств и ремесел» создавали деревянную мебель, расписанную мифологическими сюжетами в средневековой манере и отделанную, наподобие ремесленных народных образцов, металлическими скобами, планками и фурнитурой. Активно распространялись также обои и ткани, в том числе с серебряным и золотым шитьем. Все детали оформленных художниками интерьеров, и даже костюмы и платья жильцов были выдержаны в единой манере и цветовой гамме, что создавало ощущение стилистической целостности и гармоничности пространства.

Парадокс заключался в том, что ручное производство совсем не было дешевым, и недорогая тиражированная промышленная «роскошь» опять оказывалась вне конкуренции. Стиль «Движения искусств и ремесел», как и его прямой наследник - модерн, оказался искусством для избранных, изысканным стилем высокого искусства. Но что может быть лучше высокохудожественной индивидуальности и неповторимости! Стремление человека к окружению себя стильными вещами ручного производства не ослабевает и по сей день, и более того, мы вновь наблюдаем рост интереса к рукотворному искусству.

Мастерские и гильдии

На основе теоретической программы Рескина и Морриса была организована община художников, размещавшаяся в так называемом Красном доме (Red House), личном имении Морриса, ставшая примером для многих создавшихся позднее объединений подобного типа. Для обитателей Красного дома община служила возможностью создания замкнутой коммуны художников, где они могли жить и воплощать свои творческие идеи, опираясь на традиции средневековых ремесленных мастеров. В 1861 г. в Англии была основана фирма «Моррис, Маршалл, Фолкнер и К 0 (Morris, Marshal, Faulkner & C 0) программа данного объединения была сформулирована Моррисом:
«Наша цель возвысить роль искусства, с помощью которого люди во все времена стремились украшать обычные предметы повседневной жизни».
Моррис определял красоту декора как «гармонию с природой». Рука мастера должна действовать как сама природа, «пока ткань, чашка или нож не станут выглядеть столь же естественно и столь же привлекательно, как зеленое поле, берег реки или горный хрусталь». К концу 1880-х гг. фирма Морриса стала своеобразной школой, где обучались многие художники и ремесленники, которые впоследствии создавали собственные объединения. Наиболее характерным примером этого может служить основанная в 1882 г. Артуром Хейгейтом Макмурдо «Гильдия века» (The Century Guild). «Гильдия века» Макмурдо стремилась повысить статус ремесел - строительства, ткачества, гончарного и кузнечного дела, - чтобы они могли занять достойное место рядом с так называемыми изящными искусствами».

Другим примером распространения принципа гильдий, заложенного Моррисом, является «Гильдия и школа ремесел» (The Guild of Handicraft) Чарльза Роберта Эшби. На основе идей британских организаций, а особенно гильдии Ч. Эшби, в Дрездене в 1898 г. были основаны Дрезденские мастерские, в 1899 г. была создана Дармштадтская колония художников на Матильденхее, которые в последствии стали основой Германского союза художественных ремесел и промышленности (Werkbund).

В 1903 г. в Австрии члены художественного объединения «Сецессион» основали Венские мастерские (Wiener Werkstaette), производившие многочисленные примеры ювелирных украшений, серебряной посуды и предметов столового серебра. В России принципы Морриса пропагандировали и активно использовали в своем творчестве члены Абрамцевского художественного кружка Елизаветы Мамонтовой и Талашкинских мастерских Марии Тенишевой. Одним из последних оплотов традиций «Движения искусств и ремесел» стал организованный в 1919 г. немецкий Баухаус (Bauhaus).

Евгения Игнатьева , журнал "Мир металла"

Иллюстрации:

Уильям Моррис. 1870 г.
Филипп Уэбб. Красный дом. 1859 г., графство Кент, Англия. Личное имение Уильяма Морриса.
Чарльз Роберт Эшби. Стеклянный графин в серебряной оправе. Ок. 1905 г.
Чарльз Ренни Макинтош. Двери чайной комнаты. Глазго, Шотландия. 1904 г.
Эдвард Берн-Джонс. Сцена на сюжет Благовещения. 1860 г. Церковь Св. Коломбы. Йоркшир, Англия.
Гильдия ремесел. Крестильный кубок лорда Дэвида Сесила. 1902 г.
Интерьер второй половины XIX в. «Зеленая комната».

Искусство есть интеллектуально-эстетическая форма познания социальной реальности: в художественном произведении обычно всегда сочетаются правда (авторская истина) и красота. Ввиду участия в художественном творчестве интеллекта автора, стимулируемого его интуитивными ощущениями, искусство может даже опережать развитие действительности.

Рассмотрим основные этапы познания людьми сущности искусства.

Аристотель, очертив контуры теории мимезиса – подражания, выявил основную черту искусства – познание жизни в образах. Теологи средневековья оценивали искусство как способ приобщения человека к «божественному» с помощью земных форм. Эстетическая мысль эпохи Возрождения делала акцент на познавательную сущность искусства как «зеркала» жизни (Леонардо да Винчи).Здесь мы видим уже сближение науки и художественного творчества. Позже (Дидро, 18 век) искусство рассматривалось как форма познания истины в живых картинах действительности. Немецкая классическая философия искала источники художественного творчества в «царстве духа» (Кант – «целесообразная деятельность без цели», Шиллер- «игра», Гегель – «проявление духа»…, «непосредственное созерцание истины»…). Материалист Чернышевский понимал искусство как форма познания жизни. Он утверждал, что предметом искусства «все, что есть интересного для человека в жизни». Маркс полагал, что целостный и всесторонний характер художественного сознания способствует индивиду в осознании своей «родовой сущности», чем раздвигает границы непосредственного опыта индивидов, формируя целостную человеческую личность.

Итак, основной социальной функцией искусства является «художественное освоение мира», что способствует творению действительности «по законам красоты» (например -появление в ХХ веке дизайна, сочетающего эстетику и прагматику). Социальной функцией искусства является также содействие формированию и самоформированию личности «по законам красоты».

В средние века семь свободных искусств составляли тривиум – грамматика, логика и риторика, и квадривиум – арифметика, музыка, геометрия и астрономия. Среди западноверопейских видов зрелищного искусства в течение многих веков доминировали живопись и скульпура.

Как ныне классифицируется искусство? Видами художественного творчества являются литература, кино, театр, танец (хореография), музыка, живопись, скульптура, архитектура. Критерием расчленения выступает механизм восприятия: зрительные, зрительно-слуховые, слуховые формы и жанры искусства. Часто в виде критерия рассматривается язык как основное средство общения (семиотика различает языки вербальные, письменные, образы, жесты, машинные …).

Художественный поиск, ввиду того, что искусство выражает человеческую жизнь, полную противоречий, ведется в континууме оппозиций: истина – заблуждение, прекрасное – безобразное, добро – зло. В целом этот смысловой (ценностный)универсум (Шелер) накладывается людьми на объективный мир и представляет собой поле культуры. Составляющие этого поля-наука, мораль, искусство. Наука ориентирована больше на поиск истины, этика – на добро, искусство – на прекрасное. Из всех этих видов творчества искусство выражает жизнь наиболее целостно – оно формирует в внутреннем мире человека образы жизни, ориентирующие человеческое поведение и деятельность на достижение целей в рамках ценностей и норм принятой в обществе культуры. Следовательно, чтобы понять сущность художественного творчества необходимо провести анализ понятий истина, красота и добро, взятых вместе с их тенями: заблуждением, безобразным и злом.

Известно, что истина есть результат адекватного отражения реальности познающим субъектом. Адекватное отражение (выражение) означает творение, в нашем случае художником, нового образа в контексте самой реальности, т.е. во всех его связях. Однако, такое понимание истины присуще прежде всего научному сообществу, требующему объективности исследовательского результата, т.е. его независимости от сознания. Но художественная продукция всегда несет в себе авторское ощущение жизни, следовательно, истинность в искусстве «… есть то же самое, что… чувственность».41 Правда, в этом определении есть допущение, что чувства не могут быть ложными. Нужна некоторая коррекция: например, артисты признают, что любая роль требует чувственного наполнения с элементами осознания. Последнее необходимо для современной интерпретации роли, обозначенной, например, в пьесах Шекспира. Интерпретация происходит на кальке современной жизни как она представляется актеру и режиссеру, что требует активного осознания и социальной реальности.

Ввиду того, что в художественном творчестве автор является как бы красочной призмой, преломляющей противоречия существования человека в современном мире, то определение истинности результата художественного поиска лучше всего провести «по Аристотелю». Он утверждал, что истина есть соответствие мысли предмету, а заблуждение – несоответствие их. Существует легенда о том, что художник – кубист Пикассо, подвергшийся нападению хулиганов, по просьбе полиции нарисовал по памяти их портреты. Наутро в зоопарке были опознаны и арестованы осел, две зебры и змея. Понятно, что художник выразил свои представления о злоумышленниках и, возможно, нарисованные образы соответствовали возникшим ощущениям, но истинны ли они? Что тогда истина в искусстве? Видимо, мы должны согласиться с тем, что истинность в искусстве сводится к истинности ощущений художника. Здесь мы вступаем на зыбкую почву относительных и потому призрачных эталонов эстетических оценок, естественным выводом всех наших размышлений является то, что пространство истинности художественного произведения расширяется и будет расширяться отныне неимоверно – постмодернизм утверждает, что все больше людей, т.е. «эстетических призм» включается в процессы художественного творчества.

Следующей составляющей художественного творчества является оппозиция «прекрасное – безобразное».Существуют ли прекрасное и безобразное в действительности или все это существует лишь в наших воображении? Вечный вопрос! История мысли говорит следующее. Платон различал то, что прекрасно и то, что есть прекрасное, т.е. различал сущность и ее проявления. Сущность же он видел в божественной идее, от которой зависит существование всех прекрасных явлений. Иначе, «видя здешнюю красоту, он (человек) вспоминает красоту истинную».Аристотель опровергает «идею красоты» тем, что рассматривает красоту как объективное свойство действительности, как проявление ее закономерностей « Самые главные формы прекрасного, это порядок (в пространстве), соразмерность и определенность …».42Иногда говорят, что красота есть наслаждение, рассматриваемое как качество вещи. Позже прекрасное объясняется как чувственно созерцаемый образ универсальной реализации человеческой свободы. Думается, весьма точен подход Маркса: «Наши потребности и наслаждения порождаются обществом; поэтому мы прилагаем к ним общественную мерку, а не измеряем их предметами, служащими для их удовлетворения».43 Об этой «общественной мерке» сегодня идут дискуссии по темам «каков герой нашего времени?», «как и насколько в нем сочетаются прекрасное и безобразное?» и т.д. Немного об этом. Безобразное по определению противоположно прекрасному. Оно есть нечто уродливое, низменное, вызывает чувство протеста. Понятно, что представления о безобразном зависят от национальных, исторических, классовых и вкусовых различий. Цицерон утверждал, что безобразное в искусстве относится к сфере смешного, ибо смех вызывается в основном тем, что обозначает или выявляет что – либо безобразное не безобразно. В средние века безобразное отождествлялось со злом. Позже (Лессинг) отстаивалась правомерность безобразного в поэзии как средства возбуждения ощущений «смешного и страшного». Оказалось, что соединение прекрасного и безобразного порождает гротеск. В истории искусства был и период «поэтизации зла» (выражение Бодлера). Иногда безобразное рассматривается как один из отрицательных моментов прекрасного. Белинский и др. оценивали безобразное как отражение уродств в социальной жизни людей. Чернышевский вскрыл связь возвышенного и безобразного, когда последний перестает быть отвратительным, переходя в ужасное. Думается, что ХХ век с его двумя мировыми войнами был выражен в искусстве именно в этом ключе. Сегодняшние метания художников в пространстве между прекрасным и безобразным во многом объясняются античеловечным социальным опытом ХХ века, когда насилие, террор и войны стали признаваться как естественное сопровождение эволюции человечества. ХХI век начался появлением масштабного терроризма, что повлекло за собой и «героизацию террористов» в ряде произведений искусства.

Разумеется, «безобразный герой» имеет право на свою «презентацию» в современном искусстве. Но если он подан не «безобразно», т.е. высокохудожественно, то он порождает уже у зрелого зрителя и читателя не смех, как полагал Цицерон, а тревогу за подрастающие поколения, подверженных возрастному подражанию «героям» СМИ44.

Следовательно, время диктует художнику творить профессионально, т.е.

Не только талантливо, но и ответственно.

Вернемся к этапам любого вида (научного, социокультурного, технического и художественного) творчества. Они располагаются, по общему утверждению, следующим образом: подготовка – инкубация (вызревание) -- озарение (откровение) –завершение (переход в семиотическую систему как условия социальной трансляции).

Рассмотрим эту схему последовательно применительно к художественному творчеству (искусству). Специфика художественного творчества в том, что в нем активность бессознательного превалирует над активностью сознания художника. В психологии искусства это утверждение иногда обретает настолько резкую форму, что бессознательное объявляется фактором, детерминирующим весь процесс становления художественного образа; а вмешательство сознания художника в виде попытки вербализовать смысл своего произведения приводит, мол, либо к разрушению его им же самим еще в процессе созидания, либо к признанию его после завершения творения «псевдо-художественным». Девиз сторонников такой позиции – «Иррациональное – это постоянная цель искусства»!45 Однако, разработка теории бессознательного привела к выводу о том, что оно активно в генезе художественного произведения и касается прежде всего решений художника, выносимых им относительно выбора форм выражения образа (визуального, акустического, вербального). Но этого нельзя сказать, когда речь идет о функциональной структуре художественного образа потому, что образ есть обобщенное выражение действительности. А обобщение невозможно без определенной активности сознания. Например, актерская трактовка роли – «это чувственное наполнение роли с элементами сознания»» (из интервью с Чулпан Хаматовой). Несимволическое видение характерно и для научного открытия, т.е. существует единство и различие между истиной и красотой. Известно, что « Все сумасшедшее рождается в подсознании». Еще И.Кант отмечал, что бессознательное – акушерка мысли.

Безобразное может стать прекрасным в искусстве, следовательно, «Правда природы не может быть и никогда не будет правдой искусства» (О.Бальзак).Жизнь, реальность входит в структуру художественного замысла или образа лишь как одно из многих его составляющих. Отбор и изменение жизненного материала происходит на основе предшествующего опыта, мыслей, чувств, вкусов и стремлений художника. Поэтому художественный образ – не столько слепок реальности, сколько «жизнеподобен». Происходит проникновение в сокровенные тайники бытия и души человека, благодаря чему достигается новое индивидулизированное знание, даже более глубокое, чем то, что дает нам наука с ее опорой на формализуемое. Это – мощь «нерасчленяющего» знания46.

Итак, этап “инкубации”образа (картины, скульптуры, мелодии, драмы, романа или сонета) происходит в основном в подсознании. Активность последнего (вдохновение) реализуется в виде интуитивного ощущения эстетически оправданных форм, движений, красок,звуков, слов…

Этап озарения (откровения) – наиболее загадочная фаза творчества. Здесь мы должны различить вдохновение, вызванное активностью бессознательного, и установку на реализацию интуитивного ощущения. Именно здесь необходимы условия: атмосфера свободы творчества; материальные, в том числе и бытовые факторы; художественные традиции; мода и стимулы, упорядочивающие возможные уровни социального признания (премии, конкурсы, издания …).Эти условия формируются вовне художника, многое здесь зависит от возможностей и активности художественного сообщества, его “союза” с государством и пр. В основном такие условия концентрируются в инфраструктуре соотвествующего вида искусства (литературы, кино, театра, музыки, скульптуры и архитектуры, живописи…)

Здесь нам необходимо сделать некий экскурс в историю советского искусства. Россия сейчас переживает период трансформации социалистических устоев жизни в капиталистические. Естественно, что эти перемены коснулись и социальных основ художественного творчества. Речь идет прежде всего о степени свободы художника. К искусству совершенно неприменима известная формула «Свобода есть познанная необходимость» (Спиноза). Такое «соглашательское» понимание свободы, когда главным путем ее достижения объявляется лишь путь познания, отвергается художником, ибо раскрепощенность его творческих сил достигается путем не познания, а деяния. В то же время «социальный хаос», возникший в годы перестройки, и под которым стали понимать свободу, привел вопреки ожиданиям к обратным результатам. Долгожданная свобода духовного творчества пока породила лишь новые проблемы «сожительства художественного сообщества». Ориентация на коммерциализацию духовного творчества также не дает ожидаемых результатов. Приходится признать, что за последние десять лет в изобразительном искусстве, кино, музыке, литературе, архитектуре и скульптуре не появилось ничего значительного.

Тем не менее мы должны обратиться к социально-обусловленным причинам «бунта» художественной интеллигенции в периоды «застоя» и «перестройки». Первая государственная реакция пролетарской власти на сферу искусства была выражена в распоряжении Совнаркома «О памятниках старины» (12.04.1918), основанное на полном доверии к художникам и коллективной воле зрителей. Однако, последующая «аппаратизация искусства» (М.Вебер) привела к централизации управления культурой (т.е.искусством). Появились административные функционеры, не доверяющие ни художникам, ни зрителям. О них писал В.Маяковский:

«Между писателем

и читателем

стоят посредники,

у посредника

самый средненький»

В последующем этот «средненький вкус» чиновника от искусства все больше стал отражать недоверие власти к интеллигенции. С. Эйзенштейн утверждал, что «когда политическая власть указывает, что я должен делать, я становлюсь бесплодным. Я не могу играть роль иллюстратора»47. Огосударствление привело к усилению цензуры. В годы культа личности Сталина давление государства на художников достигло апогея. Разумеется, метод социалистического реализма, диктуемый властью, породил и художественные шедевры, однако, общая атмосфера оставалась удручающей. Это и явилось основным фактором превращения большей части художественной интеллигенции в «партизанов действительности», нащупывающих интуитивным путем тропинки к будущему, заметим, «к лучшему будущему», как полагали многие из них. Ситуация усугубилась еще и тем, что ввиду вступления мира и страны в фазу информационного общества художественная продукция все больше начала приобретать характер дайджеста и шоу, обслуживая спрос массовой культуры. Эта объективная тенденция упадка искусства у нас была сознательно использована для разрушения строя - антисоциалистическое наступление было идейно- политически и даже художественно согласовано, синхронизировано. Участившиеся в последнее время переоценки рядом художников своих позиций перестроечных лет – далеко не случайности. Сегодня можно вполне ясно сказать, что искренние искания интеллигенции в сфере литературы и искусства были цинично использованы постдемократической волной для мародерства на развалинах Союза. Возникший «из ничего» олигархический слой стал энергично отстаивать свои интересы, захватывая в первую очередь прессу, стремясь использовать ее для обретения и политической власти. В очередной раз художественной интеллигенции приходится, ради обеспечения материальных условий своей жизни и творчества, идти на поклон к «спонсорам», «меценатам» и прочим «благодетелям», преследующим в любом случае свои корыстные интересы, совершенно не совпадающие с целями художественного творчества. Повторяется унизительная историческая ситуация, заставляющая художника обслуживать «пресыщенную героиню верхних десяти тысяч».Указанные уроки истории не должны повторяться – об этом говорят несмолкающие дискуссии о социальном состоянии искусства, идущие ныне среди художников. Приведем темы ряда дискуссий, прошедших во время ХХI Московского международного кинофестиваля в 1999: « Россия после империи» и «Национальные модели кинематографа в контексте мирового кинопроцесса». Основными вопросами были: советское кинонаследие – живые деньги или творческий капитал? Свободный рынок и кино – катастрофа, испытание или панацея?

Болящий дух врачует песнопенье
Е. Баратынский

Арттерапия, если понимать ее как целенаправленное использование некоторых психологических и медицинских эффектов художественного творчества и восприятия, представляется явлением совсем недавним с исторической точки зрения.

Но едва ли мы ошибемся, сказав, что она - не по названию, а по сути – ровесница самого искусства. А значит, и человека. Ведь то, что мы сейчас называем искусством, представляет собой изначальный признак и неоспоримое свидетельство человеческого существования в мире. Как бы далеко в прошлое ни простиралось познание, мы видим, что существо, уверенно и без оговорок называемое человеком, всегда создавало те или иные пространственные или временные формы, которые содержат и выражают нечто большее самих себя. И в силу этого сохраняют в самом человеке безотчетное, а иногда и осознанное чувство причастности к иному, большему, непреходящему, к некоторому глубинному, невидимому измерению мира и себя самого. Забегая вперед, скажу: подобный опыт жизненно значим и целителен в самом обобщенном, недифференцированном смысле слова.

Косвенным подтверждением того, что арттерапия коренится в незапамятной древности, могут служить практики так называемых традиционных, или «примитивных» обществ, психологически и физически воздействующие на людей ритмо-интонационными, двигательно-пластическими, цвето-символическими сторонами ритуалов.

Искусства в более современном смысле слова, выделившиеся из первичного ритуально-магического синкрета, также издревле обнаруживали терапевтический потенциал. В частности, предания о Пифагоре и пифагорейцах свидетельствуют, что целенаправленное применение того или иного музыкального лада меняло внутреннее состояние, намерения и поступки людей. Платон отчетливо видел воспитательно-терапевтические возможности искусств. Правда, видел он также, что при определенных условиях их воздействие может стать разрушительным – но о каком целебном средстве нельзя сказать того же? Каким бы загадочным ни оставался полный смысл аристотелевского катарсиса, несомненно, что он означает некое обновление и очищение души под влиянием сценического действа, и т.д, и т.п.

Вернемся к артерапии наших дней, которая становится все более заметной, даже модной составляющей психологической практики. Она ветвится, порождает все новые направления: терапия музыкальная, анимационная, библиотерапия, хорео-, кукло-, цвето-, сказкотерапия, лечебная лепка, терапевтический театр…Широчайший диапазон душевного и телесного неблагополучия человека охватывается арттерапевтической практикой: склонность к депрессии, тревожность, нарушения сна, давления, речи, сенсомоторной сферы, коммуникативных способностей, проблемы коррекции, реабилитации, поддержки людей с ограниченными возможностями… Действия арттерапевта носят «прицельный», порой даже рецептурный характер . Так, создаются перечни музыкальных произведений, прослушивание которых показано в том или ином конкретном случае; специально сочиняются пьесы, коллизии которых должны помочь исполнителям разрешить аналогичные травмирующие ситуации в их домашней или студийной жизни.

Замечу: такой подход к искусству, хотя и оправданный благой целью и эффективностью, носит утилитарно-прикладной характер : терапевт использует отдельные, по существу периферические особенности видов искусств и конкретных произведений, соотнося их со столь же конкретными обстоятельствами жизни клиента. Всеобщая суть искусства, художественное преобразование бытия, то, что по выражению М.Пришвина, побуждает писателя «переводить всерьез жизнь свою в слово», остается на заднем плане. Ниже я рассмотрю возможность иного подхода, о котором почти «проговорился» в самом начале статьи.

Замечательный педагог-аниматор и арттерапевт Ю.Красный назвал одну из своих книг «Арт – всегда терапия» (3). Книга - о тяжело больных детях и о предельно конкретных методиках работы с ними в анимационной студии, но название красноречиво говорит о том, что погружение в сферу художественного освоения мира целительно и благотворно само по себе. И не только для человека, признанного больным.

Это подтверждают и наука, и педагогическая практика. Так, отечественные и зарубежные исследования в области музыкальной психологии выявляют благотворное воздействие музыки в личностном и интеллектуальном планах ((4); (5)), говорят о ее целостном позитивном воздействии на ребенка, начиная с пренатального периода (6). Усиленные занятия изобразительным искусством не только интенсифицируют общее умственное развитие подростков, но и выправляют искажения ценностной сферы (7), повышают умственную активность и общую успеваемость школьников (8). Хорошо известно, что в тех учебных заведениях, где хотя бы какому-то виду художественного творчества уделяют достойное внимание, повышается эмоциональный тонус детей, они начинают лучше относиться к учению и к самой школе, меньше страдают от пресловутых перегрузок и школьных неврозов, реже болеют и лучше учатся.

Так что впору говорить не только об арттерапии для тех, кто в ней уже нуждается, но и о всеобщей «артпрофилактике» – а профилактика, как известно, во всех отношениях лучше лечения. В ожидании времен, когда нечто подобное станет возможно в отечественном общем образовании, постараемся разобраться, за счет чего опыт художественного творчества, общения с искусством может оказывать целительное воздействие на человеческую личность.

Начать придется издалека. Но прежде сделаем важные оговорки.

Первая из них необходима, чтобы предупредить одно слишком очевидное возражение. Многие явления искусства новейшего времени, в особенности - наших дней (говорю об искусстве серьезного профессионального уровня), мягко говоря, не являются носителями и «генераторами» душевного здоровья; что касается внутреннего состояния и судьбы некоторых талантливых людей искусства, то этого не пожелаешь своим детям и ученикам. Каковы же основания утверждать, что душевное здоровье состоит в таком уж тесном родстве с художественным творчеством? Скажу сразу: теневые стороны современной культуры, в том числе культуры художественной, вполне реальны, но их обсуждение нужно вести, начиная, в прямом и переносном смысле, «от Адама». Предпринять что-либо подобное в рамках данной работы мы не можем, и потому, имея в виду эту сторону дела, будем говорить о безусловно положительных аспектах художественного творчества человека, которые в масштабах истории культуры, несомненно, преобладают. Кроме того, приведенное возражение относится исключительно к профессиональной художественной среде определенного исторического периода. Мы же говорим сейчас об искусстве в общем образовании, и тут позитивная роль его не вызывает сомнений и подтверждается приведенными выше примерами. Что касается самих различий «общечеловеческого» и профессионального художественного опыта, то эта тема тоже требует специального глубокого обсуждения. Ограничимся пока кратким намеком: в современной секуляризованной и предельно специализированной культуре эти две сферы различаются почти так же, как полезные для всех занятия физкультурой – и спорт высших достижений, чреватый психологическими и физическими травмами.

И вторая оговорка. Соображения, излагаемые ниже, не претендуют на доказательность в традиционном, «строго научном» смысле слова. Как и все в «инонаучной», гуманитарной сфере знания, они стремятся не к «точности знания», а к «глубине проникновения» (9), и обращены к целостному, не до конца вербализуемому опыту читателя как партнера в диалоге.

Итак, прежде всего: каковы самые общие, глубинные и неситуативные причины нашего психологического неблагополучия и потенциального психического нездоровья? Образно говоря, одна из них лежит в «горизонтальном», другая – в «вертикальном» измерении бытия, тогда как сам человек, с его осознаваемыми и неосознаваемыми трудностями и противоречиями, пребывает постоянно в точке их пересечения.

Неблагополучие «по горизонтали» коренится в том, что наше сознательное «я», выделяясь в начале жизни из первичной нерасчлененной целостности, с необходимостью противопоставляет себя окружающему миру как некоторому «не я» и, в условиях современной рационализированной культуры, «твердеет» в этом закономерном, но одностороннем противопоставлении; «огораживает» свою территорию, как бы заключает себя в прозрачную, но непроницаемую психологическую оболочку отчужденности от мира, будто бы изначально внешнего и чуждого ему. Само отлучает себя от причастности к всеединому бытию.

И в интеллектуальном, и в эмоциональном плане у человека формируется образ безначального и бесконечного мира, живущего по своим, сугубо объективным природным и социальным законам и безразличного к его мимолетному существованию. Мира безличных, детерминирующих человека причинно-следственных связей, к которому возможно лишь временно приспособиться. Теоретики размышляют в связи с этим о «предельной атомизированности сознания современного индивида» или (как например, психолог С.Л. Рубинштейн) говорят, что в таком мире человеку как таковому нет места; у поэтов рождается образ «пустыни мира», пройти которую (запомним для дальнейшего!) помогает пройти творчество.

Разумеется, далеко не всякий человек, а тем более ребенок, станет предаваться подобной рефлексии. Но когда неосознаваемая память человека о собственной целостности и универсальной природе, об изначальном онтологическом единстве с миром, его потребность убедиться, что « в пустыне мира я не одинок» (О.Мандельштам) не получают отклика и подтверждения, это создает постоянную общую основу психологического неблагополучия, несводимого к конкретным житейским проблемам и ситуациям.

Архаичную, но действенную форму преодоления, точнее – предупреждения этого недуга замечательный этнограф У.Тернер описал как циклическую регламентированную смену двух способов существования традиционного общества, которые он определил как «структура» и «коммунитас» (т.е. общность, приобщенность (10). Большую часть жизни каждый член строго иерархизированного и стуктурированного общества пребывает в своей возрастной, гендерной, «профессиональной» ячейке и действует в строгом соответствии с системой социальных ожиданий. Но в определенные периоды эта структура на краткое время упраздняется, и каждый ритуально погружается в непосредственное переживание всеединства, охватывающего и других людей, и природу, и мир в целом. Прикоснувшись к единой первооснове бытия, люди могут без угрозы для психического здоровья возвращаться к повседневному функционированию в своей расчлененной социальной структуре.

Очевидно, что в иных историко-культурных условиях феномен коммунитас в таком виде невоспроизводим, но он имеет множество аналогов: от культуры карнавала до традиций хорового пения, от древних мистерий до участия в религиозных таинствах (правда, в этом случае ясно заявляет о себе «вертикальное» измерение обсуждаемой проблемы, о котором речь впереди). Но сейчас важно подчеркнуть другое: человек, не осознавая того, взыскует приобщенности к чему-либо «большему себя». И отсутствие такого опыта - позитивного, социально одобряемого - оборачивается абсурдными, порой разрушительными и патологическими прорывами блокированной потребности «атомизированного индивида» вырваться за «флажки» своей отдельности и приобщиться к некоему «мы». (Вспомним о воздействии на слушателей некоторых направлений современной музыки, о поведении футбольных болельщиков и о многих гораздо более мрачных проявлениях психологии толпы, а с другой стороны – о депрессии и суициде на почве психологического одиночества.)

Какое же терапевтическое или, лучше сказать, профилактическое значение может иметь в этом вопросе опыт художественного творчества?

Дело в том, что в основе самой его возможности лежат не отдельные сенсорные или какие-либо иные способности, связанные с осуществлением деятельности в том или другом виде искусства, а особое целостное отношение человека к миру и к себе в мире, которое сильно развито у художников, но потенциально свойственно каждому человеку и особенно успешно актуализируется в детском возрасте. Психологическое содержание этого эстетического отношения многократно описано представителями разных видов искусства, разных эпох и народов. И главная его особенность именно в том, что в эстетическом переживании исчезает невидимый барьер, изолирующий самозамкнутое «я» от остального мира, и человек непосредственно и осознанно переживает свое онтологическое единство с предметом эстетического отношения и даже с миром в целом. Тогда особым образом открывается ему неповторимый чувственный облик вещей: их «внешняя форма» оказывается прозрачной носительницей души, прямым выражением внутренней жизни, родственной и понятной человеку. Оттого и самого себя он чувствует, хотя бы на краткое время, причастным бытию всего мира и его вечности.

«Я стремился – говорит в своем автобиографическом произведении В.Гете, с любовью смотреть на то, что происходит вовне и подвергнуть себя воздействию всех существ, каждого на его собственный лад, начиная с человеческого существа и далее – по нисходящей линии – в той мере, в какой они были для меня постижимы. Отсюда возникло чудесное родство с отдельными явлениями природы, внутреннее созвучие с нею, участие в хоре всеобъемлющего целого» (11,с.456)

«И только потому, что мы в родстве со всем миром, - говорит наш великий писатель и мыслитель М.М. Пришвин, восстанавливаем мы силой родственного внимания общую связь и открываем свое же личное в людях другого образа жизни, даже в животных, даже растениях, даже в вещах» (12, с.7). Творцы искусства, жившие в разные времена и зачастую ничего не знавшие друг о друге, свидетельствуют, что только на почве такого опыта может зародиться истинно художественное произведение.

Так эстетический опыт, который – подчеркнем!- в соответствующих педагогических условиях может приобрестикаждый ребенок, помогает зарастить онтологическую трещину и восстановить единство человека с миром «по горизонтали». Во всяком случае, дать человеку опытно пережить возможность, реальность этого единства. А подобный опыт, даже если он редок, не вполне отрефлексирован, не удержан в сознании, непременно сохранится на бессознательном, а вернее сказать – на сверхсознательном уровне, и будет постоянно поддерживать человека в его сколь угодно сложных взаимоотношениях с окружающим миром.

Заметим: нам понадобилось упомянуть о сверхсознании, и это значит, что мы подошли к той черте, за которой наши размышления перемещаются в «вертикальный» план обсуждаемого вопроса.

Предельным выражением эстетического опыта, о котором шла речь до сих пор, можно признать известную строку Ф.И. Тютчева: «Все во мне, и я во всем!..» Нетрудно понять, что в этих словах выражено не только некое особое отношение к миру, а лучше сказать – с миром, «горизонтально» распростертым вокруг нас. Здесь угадывается иной уровень самосознания и самоощущения человека, присутствие иного, большего «я», соразмерного «всему», способного вместить «всё», и благодаря этому ясно прорисовывается причина нашего внутреннего неблагополучия, лежащая в «вертикальном» измерении бытия.

В религиозной и философской литературе, в трудах многих психологов, в духовно-практическом опыте людей разных времен и народов, а также в опыте самонаблюдения многочисленных творчески одаренных людей мы находим свидетельства того, что наряду с эмпирическим «я» нашего повседневного самосознания реально существует иное, «высшее «я», несущее в себе всю полноту возможностей, которую мы частично актуализируем в пространстве-времени земной жизни и в условиях ограниченной социокультурной среды. Не имея возможности в рамках данной статьи рассуждать на эту тему подробно, замечу только, что без такого допущения невозможно говорить всерьез о творчестве, необъяснимыми становятся такие явления, как самовоспитание, самоусовершенствование и т.д.

Эту верховную «инстанцию» индивидуального человеческого бытия называют по-разному: высшее «я» - в отличие от повседневного, «истинное» - в отличие от иллюзорного и переменчивого, «вечное» - в отличие от смертного, преходящего, «свободное» - в отличие от детерминированного совокупностью биосоциальных или каких-либо иных «объективных» факторов, «духовное» «я» (13), «творческое «я» (14) и т.д.

Соприкасаясь с этим «я» сверхсознания на путях духовного самосовершенствования, или в процессе творчества в той или иной области, или получая это как бы «даром» в потоке повседневной жизни, человек чувствует себя самим собой с прежде неведомой отчетливостью, интенсивностью, несомненностью и полнотой. Разумеется, подобные пики, как и переживания единства с миром, о которых мы говорили раньше, не могут стать нашим постоянным состоянием, но отсутствие, или глубокое забвение подобного опыта - этот, образно говоря, «разрыв по вертикали» - становится причиной глубокой внутренней неустроенности человека, неустранимой какими бы то ни было изменениями в его внешней жизни или частными рекомендациями консультанта-психолога, не затрагивающими сути дела.

Философ определит этот разрыв как «несовпадение сущности и существования человека»; психолог-гуманист - как отсутствие самоактуализации, как «депривацию высших потребностей» (А.Маслоу) ; психотерапевт может с достаточным основанием увидеть в нем причину утраты смысла жизни – корень всех болезней (В.Франкл). В любом случае речь идет о том, что мы не только не являемся актуально «сами собой», что, может быть, и не достижимо во всей полноте – мы живем на далекой периферии самих себя, не пытаясь восстанавливать утраченную связь с собственным истинным «я», приближаться к нему. Живем не только в чуждом мире, но по существу чужие и самим себе.

И снова возникает тот же вопрос: чем в этом положении может помочь человеку ранний (или даже не только ранний) опыт художественного творчества?

Вернемся немного назад. В эстетическом переживании человек, порою – неожиданно для самого себя, пересекает привычные границы своего «эго», живет общей жизнью с большим миром, и это создает благоприятную почву для своего рода откровения о себе самом, для «встречи» с большим я, соразмерным этому миру. Человек, по выражению поэтаУолта Уитмена, вдруг с радостью открывает, что он больше и лучше, чем думал, что он не помещается «между башмаками и шляпой»…

Такого рода «встречи» переживают и фиксируют в воспоминаниях очень многие мастера искусств. Тогда у них рождаются замыслы, которые явно выходят за пределы их обычных возможностей, и, тем не менее, воплощаются. В процессе создания или исполнения произведения человек чувствует себя «орудием» в руке «кого-то» гораздо более могущественного и прозорливого, а результат воспринимает порой отстраненно, как нечто такое, к чему он не имеет прямого отношения. Подобным самоотчетам обычно свойственна внушающая доверие трезвость, отсутствие аффектации. Уровень осознанности этого опыта различен – от переживания эмоционально-энергетического подъема, творческого дерзания, трансцендирования собственных границ до сознательного, почти на уровне методики, привлечения «творческого я» к сотрудничеству – как, например, в практике великого русского актера М.Чехова (15). Не буду пытаться как-либо интерпретировать эти психологические феномены, само существование которых не вызывает сомнений. Для нас сейчас важно другое: художественно-творческий опыт (а, вероятно, и всякий истинно творческий опыт) – это, в определенной степени, опыт «бывания самим собой». Он позволяет преодолеть, хотя бы на время, «разрыв по вертикали»: пережить момент единства повседневного – и высшего, творческого я; по меньшей мере - вспомнить и пережить самый факт его существования.

Замечу: говоря о творчестве, я имею в виду не «создание чего-то нового», это лишь следствие, внешнее свидетельство процесса творчества, притом свидетельство не всегда внятное и бесспорное. Под творчеством я понимаю, в первую очередь, проявление «внутренней активности души» (16), которая реализуется как свободное (не детерминированное извне) порождение и воплощение собственного замысла в той или иной области жизни и культуры.

Немало существует свидетельств, от богословских до экспериментально-педагогических, подтверждающих, что человек –каждый человек – творец по природе; потребность творить в самом общем смысле слова, «жить изнутри наружу» (митрополит Антоний Сурожский) интимнейшим образом характеризует самую сущность человека. И реализация этой потребности – необходимое условие душевного здоровья, а ее блокирование, столь характерное, в частности, для современного общего образования – источник неявной, но серьезной опасности для человеческой психики. Как говорит современный исследователь В. Базарный, человек бывает либо творческим, либо больным.

Возвращаясь к образно-символическим координатам нашего изложения, можно сказать, что истинное творчество рождается как раз в перекрестии горизонтальной и вертикальной осей – восстановленных отношений человека с самим собой и с миром. Когда человек видит родственный ему окружающий мир глазами высшего, творческого я и реализует возможности творческого я в образах, языке, материальности окружающего мира. Эта гармония воплощается во всяком истинно художественном произведении (каким бы сложным или трагическим ни было его конкретное содержание) и непосредственно воздействует на зрителя, читателя или слушателя, пробуждая и в нем память, пусть неясную, об изначальном единении с миром и о большом «внутреннем человеке» в нем самом.

Тут закономерно рождается вопрос. Очевидно, что творчество и художественное творчество – отнюдь не синонимы, что творческая самореализация возможна во всех областях деятельности человека и во всех его взаимоотношениях с миром; почему же мы так подчеркиваем значение искусства и художественного творчества для душевного здоровья человека, и растущего человека – особенно?

Речь идет, прежде всего, о возрастном приоритете искусства. Именно в этой области практически все дети дошкольного, младшего школьного, младшего подросткового возраста могут в благоприятных педагогических условиях приобрести эмоционально положительный и успешный опыт творчества как такового, порождения и воплощения собственных замыслов.

Далее. Существует ли другая область культуры, в которой дети 9, 7, 4 лет могут создавать нечто такое, что признает ценным общество и высшая профессиональная элита? Ценным не потому, что это сделал ребенок, а ценным как самостоятельный факт культуры? А в искусстве дело обстоит именно так: выдающиеся мастера всех видов искусства уже более ста лет видят в детях своих младших коллег, способных создавать эстетические ценности, и даже не прочь кое-чем у них поучиться. И еще одно. Малолетний (но все же не 4- и не 7-летний!) физик или математик делает в принципе то же, что и взрослый ученый, только на много лет раньше: не существует «детской науки». А детское искусство существует: будучи художественно ценным, произведение ребенка в то же время несет ярко выраженную возрастную метку, легко опознаваемую и неотделимую от художественной ценности произведения. Это говорит, с моей точки зрения, о глубокой «природосообразности» художественного творчества: ребенок приобретает полноценный творческий опыт в наиболее адекватных для него возрастных формах.

Встречаются, правда, труднообъяснимые явления, когда ребенок создает текст или рисунок, который ни в эмоционально-содержательном смысле, ни даже с точки зрения совершенства воплощения замысла никакой возрастной метки не несет, и мог бы принадлежать взрослому художнику. Я не готов к тому, чтобы обсуждать в деталях и объяснять это удивительное явление – напомню только, что и взрослый художник в творчестве бывает «больше самого себя». А лучше сказать - бывает «самим собой».

А. Мелик-Пашаев

Литература

1. Идеи эстетического воспитания. Антология в 2-х томах. Т.1, М.: «Искусство»,1973 г.
2. Аристотель. Поэтика. (Об искусстве поэзии.) М.: Гос.издательство художественной литературы, 1957 г.
3. Красный Ю.Е. АРТ – всегда терапия. М.:Издательство ООО Межрегиональный центр управленческого и политического консультирования, 2006 г.
4. Торопова А.В. Развитие целостности личности через чувственное наполнение музыкального сознания ребенка. / Методология педагогики музыкального образования (научная школа Э.Б.Абдуллина). – М., МПГУ, 2007. С. 167-180.
5. Кирнарская Д.К. Музыкальные способности. М.: Таланты-ХХ1 век, 2004 г.
6. Лазарев М. Новая парадигма образования. Искусство в школе, №3, 2011 г.
7. Ситнова Е.Н. Влияние художественно-эстетического образования на развитие личности в подростковом и юношеском возрастах. Автореф. канд.дисс., М.,2005 г.
8. Кашекова И. Цифры и только цифры. Искусство в школе,№4, 2007 г.
9. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества.М.:Искусство, 1979 г.
10. Тернер, У. Символ и ритуал.М.:Наука, 1983 г.
11. Гете, В. Поэзия и правда.Собр.соч., т.3.Издателство художественной литературы, 1976 г.
12. Пришвин М.М. Силой родственного внимания. М.: Искусство в школе,М.,1996 г.
13. Флоренская Т.А. Диалог в практической психологии. М.:, 1991 г.
14. Мелик-Пашаев А.А. Мир художника. М.: Прогресс-традиция, 2000 г.
15. Чехов М.А.Литературное наследие в 2-х томах. М.: Искусство,1995 г.
16. Зеньковский В.В. Проблема психической причинности. Киев, 1914 г.

, А. Т. Матвеев , П. В. Митурич , В. И. Мухина , И. И. Нивинский , Н. И. Нисс-Гольдман , П. Я. Павлинов , К. С. Петров-Водкин , А. И. Савинов , М. С. Сарьян , Н. А. Тырса , Н. П. Ульянов , П. С. Уткин , В. А. Фаворский , И. М. Чайков .

Члены и экспоненты : И. П. Акимов , М. М. Аксельрод , М. А. Аринин , М. С. Аскинази , В. Г. Бехтеев , Г. С. Верейский , А. Д. Гончаров , М. Е. Горшман , Л. Д. Гудиашвили , Е. Г. Давидович , Е. В. Егоров , И. Д. Ермаков , И. В. Жолтовский , Л. К. Ивановский , В. И. Кашкин , И. В. Клюн , М. В. Кузнецов , Н. Н. Купреянов , С. И. Лобанов , К. С. Малевич , З. Я. Мостова (Матвеева-Мостова) , В. М. Мидлер , В. А. Милашевский , Б. В. Миловидов , А. П. Могилевский , П. И. Нерадовский , А. П. Остроумова-Лебедева , Н. И. Падалицын , И. А. Пуни , В. Ф. Рейдемейстер , М. С. Родионов , Н. Б. Розенфельд , С. М. Романович , В. Ф. Рындин , Н. Я. Симонович-Ефимова , Н. И. Симон , М. М. Синякова-Уречина , А. А. Соловейчик , А. И. Столпникова , А. И. Таманян , Н. П. Тарасов , М. М. Тарханов , В. П. Федоренко , Н. П. Феофилактов , А. В. Фонвизин , В. Ф. Франкетти , Р. В. Френкель-Манюссон , И. И. Чекмазов , Н. М. Чернышев , В. Д. Шитиков , С. М. Шор , И. А. Шпинель , В. А. Щуко , А. В. Щусев , В. М. Юстицкий , Б. А. Яковлев и другие.

Выставки : 1-я - 1925 (Москва) - 3-я - 1929 (Москва); 1928 (Ленинград)

Основано по инициативе бывших участников объединений «Голубая роза» и «Мир искусства». Художники провозгласили приоритет высокого профессионального мастерства и эмоциональной содержательности произведения. В задачу Общества входило изучение вопросов специфики и взаимодействия различных видов искусства, а также разработка градостроительных принципов, монументальная пропаганда, оформление интерьеров общественных зданий.

На организационном собрании председателем общества избран П. В. Кузнецов , его заместителем - В. А. Фаворский , секретарем - К. Н. Истомин . В 1928 был принят устав, в котором указывалось: «Имея целью деятельное участие в социалистическом строительстве и развитии революционной культуры, Общество “Четырех искусств” объединяет в пределах РСФСР художников, работающих в области живописи, скульптуры, архитектуры и графики, ставя своей задачей содействие росту художественного мастерства и культуры изобразительных искусств путем научно-исследовательской и практической работы своих членов и распространения художественно-технических знаний».

Общество не имело собственного помещения; собрания проводились поочередно в мастерских его членов. Помимо решения текущих вопросов, на них проводились встречи с писателями и поэтами, устраивались литературные чтения и музыкальные вечера. Были разработаны марка (по эскизу А. И. Кравченко) и знамя Общества (по эскизу Е. М. Бебутовой). Сформировано выставочное жюри.

Первая выставка была открыта в апреле 1925 в Государственном музее изящных искусств в Москве при поддержке ГАХН. 28 художников представили 215 произведений (издан каталог); на открытии выступал нарком просвещения А. В. Луначарский. На открытии и по воскресеньям на выставке проводились выступления музыкальных ансамблей.

Вторая выставка была организована при поддержке Художественного отдела Главнауки в ноябре 1926 в залах Государственного Исторического музея; 72 художника представили 423 произведения (издан каталог). Выставка получила в целом благожелательные отзывы в прессе. Критик И. Хвойник писал: «Удельный вес группы в формально художественном смысле определяется наличием в ней изрядного количества больших мастеров, образующих ядро этого объединения. Участие этих мастеров, вполне сложившихся и заметных еще до революции, пожалуй, представляет главный интерес группы. Особенно силен в этом смысле графический “сектор” общества». Он же, отмечая затем лучших мастеров выставки (П. В. Кузнецов , В. А. Фаворский , А. И. Кравченко , Л. А. Бруни , П. И. Львов , П. В. Митурич , П. Я. Павлинов , И. М. Чайков), подводил итог: «Тематически вся выставка создает впечатление чересчур “парнасского” отношения всей группы к жизни. Из 400 почти работ подавляющее большинство свидетельствует о погружении в пейзаж, о любовании природой и большой симпатии к натюрморту… За весьма немногими исключениями вся выставка тематически связывается с нашим временем весьма слабыми намеками, лишенными острот и яркости густо зачерпнутого быта» («Советское искусство», 1926, № 10. С. 28–32). Сходную характеристику дала Ф. Рогинская: «Если подойти к “4 искусствам” как к художественному объединению, его можно характеризовать как группировку, хотя и обладающую довольно высокой степенью художественной культуры, но стоящую где-то в стороне от современности, вне ее. Это определяется отнюдь не только по сюжетному признаку, т. е. по отсутствию связи в сюжетах с текущей жизнью, и не только по основному настроению, …но даже по формальным признакам, не содержащим в себе никаких видимых элементов, способных творчески взойти и двигать объединение» («Правда», 1926, 6 ноября).

В ответ Общество «4 искусства» опубликовало декларацию, в которой отстаивало собственные принципы: «Художник показывает зрителю, прежде всего, художественное качество своей работы. Только в этом качестве выражается отношение художника к окружающему его миру… В условиях русской традиции считаем наиболее соответствующим художественной культуре нашего времени живописный реализм. Содержание наших работ характеризуется не сюжетами. Поэтому мы никак не называем свои картины. Выбор сюжета характеризует художественные задачи, которые занимают художника. В этом смысле сюжет является лишь предлогом к творческому превращению материала в художественную форму…» (Ежегодник литературы и искусства на 1929 год).

После второй выставки было решено показать лучшие работы с первых двух выставок в Ленинграде, дополнив экспозицию произведениями ленинградских художников. После переговоров с директором Государственного Русского музея П. И. Нерадовским Обществу были предоставлены нижние залы Музея. 3 марта 1928 состоялось открытие выставки; участвовал 51 художник, экспонировалось 284 произведения (издан каталог). Художники-ленинградцы (А. Е. Карев , В. В. Лебедев , П. И. Львов , К. С. Петров-Водкин , Н. А. Тырса) представляли также Общество на выставке «Современные ленинградские художественные группировки» (1928/1929).

Третья (последняя) московская выставка «4 искусства» была проведена в мае 1929 в залах Московского государственного университета на Моховой улице; участвовало 49 художников, экспонировалось 304 работы (издан каталог). Она получила ряд резко критических оценок в прессе. Так, журнал АХР «Искусство в массы» (1929, №№3–4. С. 52) писал: «Общество “4 искусства” относится к числу тех, которые, все более и более изолируя себя от общественного влияния, становятся узко цеховой, с чертами аристократической обособленности организацией… характерным признаком последней выставки “4 искусства” является значительное усиление мистического и беспредметного крыла общества… Каков итог этой выставки? Во-первых, эта выставка подтверждает, что художники, которые не черпают свои силы из действенных общественных побуждений, неизбежно будут увядать… Общество “4 искусства”, поставив своим девизом борьбу за качество и новый стиль, в пределах узкой цеховщины и полнейшего игнорирования общественно-политической установки страны Советов, спекулирует этим, выдавая свои достижения за универсальное качество и метод».

Несмотря на критику, Общество принимало участие в больших групповых выставках «Жизнь и быт детей Советского Союза» (август 1929), двух передвижных выставках, организованных Главискусством Наркомпроса (1929, Москва; 1930, Нижний Новгород, Казань, Свердловск, Пермь, Уфа, Самара, Саратов, Пенза). Однако критика усиливалась. В апреле 1930 журнал «Искусство в массы» вышел со статьей «Художественная контрабанда, или кого и как обслуживают “4 искусства”» (1930, № 4. С. 10–12), в которой участники Общества были обвинены в «буржуазности», «социальной пассивности», «идеалистическом формализме», пристрастии к «упадочным и регрессирующим формам западноевропейского искусства».

В резолюции сектора искусств Наркомпроса по докладу московских художественных обществ, принятой в конце 1930-х, содержался призыв к «радикальной перестройке» Общества и «чистке его рядов». Под воздействием жесткой критики Общество самоликвидировалось. В начале 1931 группа его бывших членов (К. Н. Истомин , В. М. Мидлер , М. С. Родионов , В. Ф. Рындин , А. В. Фонвизин , Н. М. Чернышев и другие) подали заявление о вступлении в АХР.

Источники :

1. Борьба за реализм в изобразительном искусстве 20-х годов: Материалы, документы, воспоминания. М., 1962. С. 230–235.
2. Выставки советского изобразительного искусства. Справочник. Т. 1. 1917–1932. М., 1965. С. 153–154, 179–180, 261, 294–295.
3. Котович Т. В . Энциклопедия русского авангарда. Минск, 2003. С. 389–390.
4. Омега И . Художественная контрабанда или кого и как обслуживают «4 искусства» // Искусство в массы. 1930, № 4 (апрель). С. 10–12.
5. Северюхин Д. Я., Лейкинд О. Л . Золотой век художественных объединений в России и СССР. Справочник. СПб., 1992. С. 341–343.
6. Хвойник И. Е . «Четыре искусства» и их выставка // Советское искусство, 1926, № 10. С. 28–32.