КУЛЬТУРА, ЛИТЕРАТУРА

РОБЕРТ БАЛАКШИН

Вологодский писатель Роберт Балакшин известен Русскому Северу не только своей прозой. Недавно он издал книгу, которая меня лично глубоко потрясла. Называется она "Россия - это сама жизнь". В ней собраны высказывания иностранцев о России и русском народе. Сегодня мы публикуем некоторые фрагменты из книги.

А несколько лет назад у нас в газете вышли на Рождество две замечательные сказки немецкого хирурга и писателя Рихарда фон Фолькманна. Их знает весь мир, но именно благодаря Роберту Балакшину, его переводу, с ними смог познакомиться и русский читатель.

- Роберт Александрович, как вы, собственно говоря, узнали о существовании Фолькманна?

Году в 75-м я зашел в "Букинист" и купил старинную книжечку 1909 года с иллюстрациями, сделанными сыном Фолькманна. Это было 39-е издание "Сказок у французского камина", впервые книга вышла после окончания Франко-Прусской войны.

В семидесятые годы перевод напечатать было невозможно. Ведь Фолькманн - христианский писатель. Полностью книга до сих пор не опубликована. Та брошюрка, с которой вы знакомы, это не больше трети того, что было переведено.

Кстати, в Германии их до сих пор любят. В городе Халле Фолькманну стоит памятник. Я узнал об этом от немцев, которые привезли нам в дар иконы. Те, что были украдены в России: скуплены за бесценок и переправлены на Запад. А в Германии, оказывается, есть целое движение, которое эти образа выкупает и возвращает Русской Церкви.

Почему я взялся за эту работу? Не знаю. Я был тогда неверующим. Очень люблю немецкую литературу - Гофмана, Гете. Может быть, поэтому.

- А когда вы перестали быть неверующим?

Из детства осталось смутное воспоминание, как бабушка взяла меня в Москву. Это было, наверное, на Пасху. Помню, как священник вышел в белом одеянии. Я решил, что это Бог, и рассказывал потом всем, что видел Бога.

Бабушка хотела меня окрестить, но отец, он был до нашего переезда в Вологду директором совхоза, сказал, что выгонит нас обоих из дома.

До этого, конечно, не дошло бы, но человеком отец был очень принципиальным. Я ему многим обязан. Он серьезно занимался моим воспитанием. В детстве читал мне Пушкина, Жуковского, Гоголя. Отец заложил основы любви к русской классической литературе. В те годы, 50-е, еще не было телевидения, а на кино не всегда хватало денег. И поэтому я много и жадно читал. Я принадлежу, наверное, к последнему поколению, которое выросло без телевизора.

Будучи человеком замкнутым, в Церковь я пришел тоже через чтение. Решил написать историю Обыденной церкви, построенной в Вологде по обету во время чумы. Поставлена она была за один день, и чума действительно прекратилась.

Для меня это была история моего города. С Богом я ее не соотносил. И вот засел за дореволюционные "Епархиальные ведомости" и столкнулся с очень мощным пластом культуры. С глубокой, интересной, своеобразной жизнью.

Во время этой работы и произошло чудо моего возвращения к вере. Был 84-й год. Крестился в селе Хрыново под Москвой вместе с дочкой. Храм был выбран моим крестным отцом, доктором искусствоведения Николаем Николаевичем Третьяковым - родственником того Третьякова, который основал знаменитую галерею. Крестной матерью стала Ксения Петровна Трубецкая, тоже потомок древнего рода.

В те годы с подобными людьми легче всего было встретиться именно в храме.

- Как вы стали писателем?

Я писал с детства, но мощный волевой импульс получил в армии. Я служил в Риге, в части была огромная библиотека, и я прочел там 14 томов Джека Лондона и множество других книг. Не просто читал, а учился, старался понять, как это делается. Стал вести дневник. У меня ведь никакого жизненного опыта не было. Пошел в землекопы - написал три первые повести.

Учителями моими были Александр Александрович Романов и Астафьев, как ни странно. Мы с ним совершенно разные люди. Но Астафьев передал мне очень важный завет: писательство - это такой же честный труд, как любой другой. Его не нужно стыдиться.

- Да, об Астафьеве. Вы можете объяснить, почему наши писатели-деревенщики ушли вдруг из прозы в публицистику.

Нельзя сказать, что совсем ушли. У Белова вышла сейчас крупная вещь - "Час Шестый", у Распутина - рассказ "Изба". Но, безусловно, литературе сейчас приходится тяжело. Нельзя требовать книг о войне в Югославии прежде, чем там перестанут падать бомбы. У нас та же ситуация: страсти кипят, неизвестность.

Я вот сны свои записываю. Около шестисот страниц уже - кипа. Вот лет семь назад, помню, приснилось: будто гонится за мной кто-то, я взбегаю на последний этаж, там вижу полукруглое окно. Разбиваю его и падаю; не падаю, а, скорее, лечу навстречу радугам. Они одна за другой переливаются, и открывается слово "Россия".

Я часто во сне летаю. Спросил батюшку, игумена Никиту:

- С чего бы это?

Это гордыня у тебя, хочешь быть не таким, как все, - отвечает.

- Вы в какой храм ходите?

В Лазаревскую церковь. Именно ее я в своей повести "И в жизнь вечную" описал. О священнике, расстрелянном в ЧК. Она вышла недавно в "Нашем современнике".

Хорошая старая церковь. Недавно парни какие-то попытались окна побить. Сторож одного скрутил, в милицию сдал. Так они следующий раз его заперли и стекла все же переколотили. Любопытно, что именно их так в храм влечет? У нас многие, вокруг церкви ходят, ругаются, а ведь не отгонишь.

- Как долго вы работали над последней книгой "Россия - это сама жизнь"?

Я долго собирал записки иностранцев, путешествовавших по России. И лет семь-девять назад, когда нас, русских, особенно сильно поносили, я и решил предложить посмотреть на нас со стороны, глазами иностранцев, которые уважали Россию. Года четыре собирал по книгам, журналам, газетам высказывания. Потом лет пять пытался издать. В Москве побывал во множестве издательств, в том числе и церковных. Ничего не вышло. Помог Валентин Купцов, наш бывший вологодский секретарь обкома. Нашел немного денег. Книгу пришлось на треть урезать, тираж крохотный - 1000 экземпляров. Но и за то слава Богу.

Г. ДОНАРОВ

РОССИЯ - ЭТО САМА ЖИЗНЬ

Выдержки из книги

Русская идея - христианская

То, что я люблю и чему удивляюсь в русском народе... представляет собою нечто вечное, общезначимое и великое - именно его любовь к человеку и веру в Бога.

Русская душа полна человеческой христианской любви, более теплой, простой и искренней, чем я встречал у других народов...

Русский крестьянин глубоко религиозен, видит Бога во всех вещах и считает ненормальным, неумным человека, не верующего в Бога.

Бэринг.

Надо прибавить, что религиозное сознание русских имеет своим источником исключительно евангельские заветы. Христианское понимание греха и раскаяние живут в душах самых ужасных преступников. Почти всегда после высшего напряжения воли и разрядов энергии, этих спутников преступления, у русских наступает внутреннее крушение. Опустив голову, с потухшим взором и нахмуренным лицом русский человек впадает в мучительное отчаяние, в нем начинается тяжелый внутренний процесс. Вскоре отчаяние, стыд и раскаяние, неотразимое стремление принести повинную и искупить свой грех совершенно овладевают им. Он кладет поклоны перед иконой и в отчаянии взывает ко Христу. Душевное состояние его можно охарактеризовать словами Паскаля: "Бог прощает всякого, в чьей душе живет раскаяние".

Морис Палеолог.

Русские глубоко почитают Бога и святых Его и везде, где только встретят образ Распятого, немедленно падают ниц с сердечным благоговением.

Кампензе.

Вдовствующая императрица выдвигала требование, чтобы в Тюильри были православное духовенство и домовая православная церковь, так как русские великие княжны никогда не меняют веры.

Лависс и Рамбо.

Посол привез царю от цесаря маленькую шкатулку с драгоценными камнями и в великолепном сосуде миро от мощей св.Николая Мирликийского, мощи которого находятся в стране немцев: они знают, какую большую цену оно имеет в глазах царя. Царь оказал этому послу большой почет.

Павел Алеппский.

Первое, что привлекает в Лавре, это, конечно, мощи преподобного Сергия Радонежского. Именно от них исходит, я бы сказал, освящающая сила. Это не просто святость, это какая-то трезвенная святость.

Хилл.

В этот день Патриарх посадил подле себя за стол нового Салоса, который постоянно ходит голым по улицам. К нему питают великую веру и почитают его свыше всякой меры как святого и добродетельного человека. Его называют человек Божий. Патриарх непрестанно подавал ему пищу собственными руками и поил из серебряных кубков, из которых сам пил, причем осушал последние капли в свой рот, ради освящения. Мы были изумлены.

Павел Алеппский.

Князь Дмитрий, главнейший из моих провожатых, не садился иначе за обед, как по отслушании литургии. Богослужение их вдвое продолжительнее нашего и совершается с таким благоговением, что трудно выразить словами.

Кобенцель.

Солдаты, не найдя в домах чем бы могли воспользоваться, взяли с собою иконы, но русские побежали за ними и за дорогую цену выкупили эти иконы.

Олеарий.

Когда иконы становятся старыми, они их не выбрасывают и не сжигают, но отпускают их в текущую воду, давая им плыть куда угодно, или же закапывают на кладбище или в древесном лесу глубоко в землю, причем стараются не допустить каких-либо нечистот в этом месте.

Олеарий.

Новодевичий монастырь выстроила Царица и поместила в нем русских монахинь, которых Царь привез из Смоленска и города Могилева. Их было около семидесяти. Они по большей части из знатного рода, дочери вельмож: лица их блещут, как солнце, одежда - красивого покроя. Они отличаются скромностью, совершенством и чистотою нравов.

Павел Алеппский.

Здание монастыря (Варлаамия Хутынского) громадно. В нем свыше ста монахов, большая часть коих славится своею добродетелью и святостью: мы видели собственными глазами, что некоторые из них носят на теле по сорок лет железные пояса из цепей: свои рубахи и платья они не меняют, пока те совершенно не истлеют на них. О, удивление! Мы обоняли от них запах, подобный мускусу. Как они счастливы, блаженны и благополучны! Бог да сделает нас соучастниками их!

Павел Алеппский.

Ввиду того, что штурм Выборга назначен на завтра, Царь на сегодня объявил пост. Воздержание соблюдалось строго, никто ничего не ел, в церквях и дома день и ночь непрерывно молились, взывая к Богу и прося Его благословения на победу...

Гонец привез от Царя радостную весть о капитуляции Выборга. Из крепости тотчас сделано было три выстрела, сзывавшие народ в собор к обедне для вознесения Богу благодарений по случаю успеха царского оружия.

Юль.

Русские могут беседовать о религии шесть часов подряд. Русская идея - христианская идея, на первом плане в ней любовь к страдающим, внимание к индивидуальной личности.

Нашу смертную жизнь русский считает неподлинной жизнью и материальную силу недействительною силою.

Палеолог.

Десять лет тому назад один сербский монах с Атоса, путешествовавший по России, в одном селении вблизи Урала увидел потрясающую картину: парень и девушка стояли в пшенице и пели "Отче наш". Удивленному монаху объяснили, что когда-то на этом месте стояла церковь и поэтому верующие русские здесь молятся.

Страшно и прекрасно одновременно. Страшно потому, что церковь разрушена. Прекрасно потому, что на самом деле не разрушена: ее русский человек переселил в свои сердца и память.

Вук Драшкович.

Земля изобильная

Лавочники на хлебном рынке покупают несколько хлебов, разрезают их и делят между нищими, которых в Москве чрезвычайно много. У этих нищих от таких милостынь получается столь большое изобилие, что они режут хлеб в четырехугольные куски, сушат в печах и продают эти, по их выражению, "сухари" целыми мешками на рынках проезжим людям.

Олеарий.

Изобилие в хлебе и мясе так велико здесь, что говядину продают не на вес, а по глазомеру...

Барбаро.

В Москве хорошие огурцы, лук, чеснок в громадном изобилии. Дыни производятся там в огромном количестве. Мне подобная дыня в пуд весом была поднесена добрым приятелем на дорогу, когда я уезжал из Москвы.

Олеарий.

Страна изобилует плодовитыми пчелами. Самое важное произведение Московской земли есть воск и мед. Пчелы кладут отличный мед не в искусственных крестьянских ульях, но в древесных дуплах. Так как поселяне не успевают посмотреть каждое дерево, то весьма часто встречаются пни чрезвычайной толщины, наполненные медом. Один крестьянин, опустившись в дупло огромного дерева, увяз в меду по самое горло.

Иовий.

Мы пробыли в городе 8 дней, причем нас так обильно угощали, что кушанья приходилось выбрасывать за окно. В этой стране нет бедняков, потому что съестные припасы столь дешевы, что люди выходят на дорогу отыскивать, кому бы их отдать.

Дон Хуан Персидский.

Те, чьи дома погибли от пожара, легко могут обзавестись новыми домами. За Белой стеной на особом рынке стоит много домов, частью сложенных, частью разобранных. Их можно купить и задешево доставить на место и сложить.

Олеарий.

Гармонический дух живет во всем

Я видел русов, когда они прибыли по своим торговым делам и расположились на реке Атиль (Волге). Я не видел людей с более совершенными телами, чем они. Они подобны пальмам - румяны, красны. У каждого из них имеется секира и меч, и нож, и он никогда не расстается с тем, о чем мы сейчас упомянули.

Фадлан.

Гармонический дух живет во всем древнейшем русском христианстве. Гармония лежит в образе русского священника. Мягкие черты лица и волнистые волосы напоминают старые иконы. Какая противоположность иезуитским головам Запада с их плоскими, строгими, цезаристскими лицами.

Шубарт.

С англичанкою делит она (русская женщина) наклонности к свободе и самостоятельности без того, чтобы превратиться в синий чулок. С француженкой ее роднит духовная подвижность без претензий на глубокомыслие: она обладает хорошим вкусом француженки, тем же пониманием красоты и изящества, однако без того, чтобы становиться жертвой тщеславной пристрастности к нарядам. Она обладает добродетелями немецкой домашней хозяйки без того, чтобы вечно коптеть над кухонной посудой. Она имеет материнские качества итальянки, не огрубляя их до обезьяньего любвеобилия.

Шубарт.

Русский крестьянин не знает препятствий для выполнения полученного приказания. Вооруженный топором, он превращается в волшебника и вновь обретает для вас культурные блага в пустыне и лесной чаще. Он починит вам экипаж, он заменит сломанное кресло срубленным деревом, привязанным одним концом к оси повозки, а другим концом волочащимся по земле. Если телега ваша окончательно откажется служить, он в мгновенье ока соорудит вам новую из обломков старой. Если вы захотите переночевать среди леса, он вам в несколько часов сколотит хижину и, устроив вас как можно уютнее и удобнее, завернется в свой тулуп и заснет на пороге импровизированного ночлега, охраняя ваш сон, как верный часовой, или усядется около шалаша под деревом и, мечтательно глядя ввысь, начнет вас развлекать меланхолическими напевами, так гармонирующими с лучшими движениями вашего сердца, ибо врожденная музыкальность является одним из даров этой избранной расы.

Кюстин.

До сих пор оставалось неизвестной явная перемена образа русских среди немецкого гражданского населения во время дальнейшего хода войны. В секретных сообщениях из рейха, начиная с 1943 года, указывалось на то, что опыт "остарбайтеров" - лиц, вывезенных на принудработы из восточноевропейских стран - стал вызывать сомнения у немцев в правильности официально пропагандировавшихся образов. Многие немецкие работники и работницы удивлялись религиозности, поразительному пониманию техники, уровню образования, явно положительному отношению к семье, моральному поведению чужаков из просторов России. Между пропагандой и действительностью в национал-социалистической системе имелась огромная брешь.

Якобсен.

Когда русский отправляется к другому в дом или в комнату, он сначала воздает честь Богу и произносит свое: "Господи, помилуй". Только после этого он начинает говорить с людьми. В дом он входит как немой, ни на кого не обращая внимания, хотя бы даже 10 и более человек находились в помещении. Он прежде всего обращается к иконе.

Олеарий.

На следующий день он (Суворов) пригласил меня к себе обедать в 8 часов утра. Я пришел и застал его при богослужении. Он читал большую книгу, бросался на землю, а потом пошел и взял музыкальные ноты, которые он долго напевал вполголоса. Церковь была совершенно устроена, меня уверяли, что ничего не недоставало и что все возилось на шести лошадях. Это единственный обоз у князя-генералиссимуса.

Армфельдт.

Над дверьми церкви был изображен Страшный Суд. Здесь монах, между прочим, показал нам человека в немецком одеянии и сказал: "И немцы, и другие народы могут спастись, если только души у них русские и они, не боясь людей, поступают благо для Бога".

Олеарий.

Непосредственное отношение к душе

У Царя было обыкновение в пасхальную ночь посещать тюрьмы, открывать их и давать всем заключенным по яйцу и овчинному полушубку со словами: "Пусть они радуются, так как Христос, умерший ради их грехов, теперь воистину воскрес".

Олеарий.

Трижды в год Цари из милосердия некоторых осужденных выпускают из тюрьмы на свободу. В первый раз к Пасхе выпускают 12, потом к Рождеству Христову еще 12 и столько же ко дню рождения самого Царя. Те перед освобождением клянутся на Кресте, что больше не будут совершать преступлений.

Иржи Давид.

Русские законы о преступниках и ворах не согласны с английскими. По их законам никто не может быть повешен за свой первый поступок, но виновного долго держат в тюрьме и часто бьют плетьми, пока друзья не поручатся за него. Если вор или мошенник попадется вторично, ему выжигают клеймо на лбу. Если же попадется в третий раз, его вешают.

Если бы русские знали свою силу, никто не мог бы бороться с ними, а от их соседей остались бы только кой-какие остатки. Весь день Великой пятницы они проводят в плаче и молитве, на нее они имеют обыкновение выпускать одного заключенного, наподобие Варравы.

Ченселор.

В Унгени я заметил часового, караулившего двух турецких пленных. У меня были пироги с говядиной, и я предложил один часовому. Думая, что у меня только один пирог, он отказался и предложил мне дать его турку, который, по его мнению, был голоднее, чем он. Когда турок, получив пирог, начал молиться, то часовой, обратясь к другим своим товарищам, шепотом проговорил: "Тише, молчите, турка молится". Все замолчали.

Лютеранский пастор.

Русский народ один из всех европейцев обладает непосредственным отношением к душе своего ближнего. Поэтому среди русских легко завязываются знакомства: через час кажется, что они были знакомы чуть ли не целую жизнь.

Кайзерлинг.

У них есть время в запасе

У Царя в Петербурге имеется множество английских шлюпок. Быстрота, с какою русские выучиваются и привыкают ко всякому делу, не поддается описанию. Посаженные в шлюпку солдаты по прошествии восьми дней гребут одним веслом так же искусно, как лучшие гребцы.

Юль.

Тот, кто желает в ремесле удержать за собою какие-нибудь особые знания и приемы, никогда не допускает русских к наблюдению. Так делал сначала знаменитый литеец орудий Ганс Фальк: когда он формовал или лил лучшие свои орудия, то русские помощники его должны были уходить. Однако теперь они умеют лить и большие орудия, и колокола.

Олеарий.

Мой сын Эллиот сказал: "Русских очень интенсивно тренируют, и они выработали удивительную способность запоминать то, что слышат. В наших ВВС во время войны это были единственные иностранцы, которые могли прибыть поздно вечером, получить книгу с подробными инструкциями, как управлять американским бомбардировщиком, изучить ее за ночь, а потом рано утром сесть за штурвал без американского пилота на борту".

Элеонора Рузвельт.

Сорок пять лет назад я видел, как каменщики мостили улицу. Не так, как во Франции, согнувшись в три погибели, а сидя на земле и спокойно укладывая булыжники рядом с собой с неторопливостью крестьян, знающих, что у них еще есть время в запасе.

Коньо.

Они стоят насмерть

Терпение русского солдата безгранично. Его выносливость, присутствие духа при любых обстоятельствах, его способность воевать в самых тяжелых условиях и даже на голодный желудок выше всяких похвал. Кроме того, по сравнению с другими армиями, русский солдат, пожалуй, самый стойкий при поражениях и неудачах.

Грин.

Осажденные русские (в крепости Нотебурге) держались вплоть до последних двух человек. Когда они по капитуляции должны были выступить со всем скарбом, имуществом и со всеми находившимися при них людьми, то вышли только эти двое.

Олеарий.

Население взялось за оружие. На поле битвы лежат убитые рабочие в своей спецодежде, нередко сжимая в закоченевших руках винтовку или пистолет. Мертвецы в рабочей одежде застыли, склонившись над рычагами разбитого танка. Ничего подобного мы никогда не видели.

В. Адам.

Когда у нас начинают жаловаться, я могу только сказать: берите пример с русских в том положении, какое у них было в Ленинграде.

Гитлер.

Поведение русских войск даже в первых боях находилось в поразительном контрасте с поведением поляков и западных союзников при поражении. Даже в окружении русские продолжали упорные бои. Наше окружение русских редко бывало успешным.

Блюментритт.

Окруженные русские армии оказывали фантастическое сопротивление, несмотря на то, что последние 8-10 дней были лишены какого-либо снабжения. Они питались буквально корой и корнями деревьев, так как отошли в непроходимые лесные массивы.

Йодль.

Большевики держатся гораздо более устойчиво, чем мы этого ожидали. Сопротивление русских очень упорно. Они стоят насмерть.

Геббельс.

Если бы не Россия

Мой священный долг внушить детям моим их обязанности перед Россией. Я завещал им быть верноподданными России и полезными слугами второму нашему Отечеству. В свидетели верности и чистоты моих помыслов я призываю всевышнего Аллаха, великого пророка Мухаммеда и даю клятву перед недавно остывшим телом моей любимой дочери Насифат на священном Коране...

Шамиль.

Америка обязана России во многих отношениях и особенно за бескорыстную и добрую дружбу в моменты ее тяжелых испытаний. Только безумец может вообразить, что Америка когда-либо нарушит верность этой дружбе враждебным высказыванием или действием.

Марк Твен.

Американскому народу не следует забывать, что он находился на краю гибели в 1942 году. Если бы Советский Союз не удержал свой фронт, немцы получили бы возможность покорить Великобританию. Они были в состоянии захватить Африку, а затем создать плацдармы в Латинской Америке. Президент Рузвельт постоянно имел в виду эту нависшую угрозу.

Стеттиниус.

Но недолго черногорцы прятали оружие. 13 июля 1941 года восстал черногорский народ против ненавистного врага. И не случайно восстание в Югославии началось сразу после нападения фашистской Германии на СССР. Мы знали, что советские братья проливают кровь за общее дело, и как в апреле 1941 года не побоялись опять вызвать огонь на себя, отвлечь десятки дивизий фашистской Германии...

Джурович.

1999 г., газета «Вера»-«Эском», № 338

Об Авторе: Балакшин Роберт Александрович - писатель, переводчик, публицист. Родился 25 декабря 1944 года в деревне Коротыгино Грязовецкого р-на Вологодской области. Автор книг: «Две недели», «Обычные дни», «Светоч», «Брат мой», повести «И в жизнь вечную» и других. Окончил Вологодский строительный техникум, служил в армии, работал инженером по охране памятников истории и культуры, бетонщиком, землекопом, дворником. Член Союза писателей СССР с 1985 года.

И в жизнь вечную...

Глава 1.

Прибытие в город N уполномоченного по борьбе с контрреволюцией

Вечерний мартовский морозец покрыл лужицы стекольно-хрупким белым ледком, и на темной окраине неба зажглась первая яркая, лучистая звезда. И вдалеке, куда к темнею-щему ночному горизонту уходили рельсовые пути, тоже появилась крошечная звездочка. Она приближалась, вырастая в слепящий прожекторный глаз бронепоезда. Лишь только его коробчатая бронированная громада замерла у здания во-кзала, в боку передней бронеплощадки отворилась стальная дверка и на перрон один за другим стали выпрыгивать крас-ноармейцы. Взбивая коленями длинные полы шинелей, они бежали и становились частой цепочкой у пассажирского ва-гона первого класса, находившегося в середине состава.

Никанор Петрович, начальник станции, дрожа от оз-ноба, направился к вагону. Окна вагона с их лимонно-жел-тыми сборчатыми занавесками светились тихим, домашним светом. Но свет этот не успокаивал душу.

Кто такой? Чего тут делаешь? — подскочил к Никанору Петровичу мужчина в бекеше, напирал на него, оттесняя к середине перрона.

Н-начальник станции я, — отступая под натиском, вол-нуясь, ответил Никанор Петрович.

Вызывали тебя?

Нет, т-товарищ.

Ну и пошел, не трись тут.

Никанор Петрович побрел к вокзалу, мелко крестя грудь между второй и третьей пуговицей форменной шинели, а за спиной его в первоклассном вагоне хлопнула дверь, и зыч-ный голос гаркнул вдоль перрона:

Комендант! Началюгу станционного сюда!

Никанор Петрович, скоро повернувшись, побежал к ва-гону.

Я начальник, я.

Заходи, - махнул рукой стоявший в тамбуре улыбчи-вый, широко- грудый, в новенькой офицерской гимнастерке верзила.

Никанор Петрович поднялся в тамбур.

Ручки! — весело скомандовал верзила, снорови-сто охлопал поднявшего руки Никанора Петровича, рас-стегнул шинель, проверил карманы, подмышки, обшарил его со спины, показал большим пальцем
на дверь: - Сюда.

Начальник станции поддернул брюки, оправил китель, застегнул шинель и, пока шел коридорчиком, в голове, в хо-лодеющем сердце билось: «Господи, помилуй! Господи, про-неси!»

Да, да, — глухо послышалось из-за обитой кожей двери.

В комнате у окна, за небольшим письменным столом си-дел пожилой, сухощавый, примерно одних лет с Никанором Петровичем мужчина с седеющей, расчесанной на пробор го-ловой, с рыжеватой щеточкой усов, с умным и строгим, но нисколько не страшным лицом. На стене над его головой портрет вождя. Всего же сильней начальника станции пора-зило и как-то смягчило одолевавший его страх то, что муж-чина был одет в белую, вышитую голубенькими цветочками по вороту и рукавам рубаху. Неужели это и есть грозный уполномоченный, слух о жестокой требовательности которого обгонял его бронепоезд? Разве не он на соседней с N станции приказал расстрелять бригадира ремонтной бригады, на не-сколько минут задержавшего отправление бронепоезда?

Начальник станции? - с легкой барственной хрипин-кой в голосе сказал мужчина. - Быстро нашлись. Похвально. Садитесь, милости прошу.

Никанор Петрович примостился на краешке стула.

С кем имею честь?

Начальник станции назвал себя.

А моя фамилия - Гедров, товарищ Гедров, - предста-вился мужчина, строго кольнул собеседника взглядом светло-карих глаз. - Итак, уважаемый Никанор Петро-вич, отныне мы с вами будем сотрудничать.
Мои условия сотрудничества: дважды распоряжений не от-даю, оговорок не принимаю, любой мой приказ должен быть исполнен точно и в срок. Если принимаете эти условия, не-приятностей у вас не будет. В противном случае — не взы-щите. Время военное, суровое. Так что — принимаете?

Принимаю, - отяжелевшим, глиняным языком про-бормотал Никанор Петрович.

На это я и рассчитывал. - Гедров помешал ложечкой в стакане, перехватил взгляд Никанора Петровича, сказал не-громко: - Еще чай.

В стене за его спиной распахнулась дверь, и молодой че-ловек в военной форме, почти мальчик, поставил с подноса на свободный угол стола стакан чая, хрустальную сахарницу и тарелку с бутербродами.

Никанор Петрович сглотнул голодную слюнку, при-ободрившись, подвинулся до половины сиденья стула.

Смотрите внимательно. - Гедров взял серебряный под-стаканник, отпил глоток и на плане станционных путей, ле-жавшем перед ним, обвел карандашом глухую отдаленную ветку. - Этот тупик свободен?

Забит до отказа. Поезда, товарищ Гедров, сами знаете, дальше на север не идут, все у нас копятся.

Сколько понадобится времени, чтобы освободить ту-пик?

Часов... — Никанор Петрович покосился на бутер-броды, на мелко колотый сахар, — часов пять.

Сколько?

Часов... часа четыре.

Даю вам три часа. Тупик освободить, мой поезд поста-вить туда. Что ж вы не пьете чай? Не стесняйтесь, пейте.

Поедая досадно тонкие ломтики бутербродов и запивая их горячим, ароматным, настоящим чаем, Никанор Петрович осторожно отвечал на испытующе-подробные вопросы Гед-рова о городской жизни, мучимый одной мыслью: как бы раз-житься хоть одним кусочком сахара.

Но хозяин вагона, положив руки на стол, как прилеж-ный ученик на уроке, не сводя глаз с Никанора Петровича, внимательно слушал его.

Что же, благодарю за сведения, — наконец-то, завер-шая беседу, сказал Гедров, склонился к нижнему ящику стола.

Никанор Петрович склюнул щепотью кусок рафинада из сахарницы. Гедров резко выпрямился на его движение, оста-новил метнувшийся взгляд на руке Никанора Петровича.

Что там у вас? — громко спросил он. Дверь за его спи-ной приотворилась.

Никанору Петровичу, уже державшему руку у кармана, выронить бы сахар, и сукно, устилавшее пол вагона, погасило бы звук, но ужас омрачил рассудок старого железнодорож-ника, он поднял руку, показывая похищенное.

В-в-внучка... простите, ради... пять лет... первый раз... - лепетал Никанор Петрович, а сам уже видел, как его волокут из вагона, как швыряют...

Церковь посещаете? — обрывая мычащий лепет, сухо спро-сил Гедров.

Черным ветром махнуло в голове начальника станции: «Нет!», а губы шепнули:

Да.

Восьмую заповедь помните?

Гедров выдернул из-под стопы документов чистый лист писчей бумаги, свернул воронкой кулек, высыпал в него со-держимое сахарницы. Холодно взглянув на исхудалого ста-рика, сложил один на другой оставшиеся бутерброды, за-вернул их в лист бумаги.

Берите! — приказал он, сдунул с края стола осевшую сахарнуюпыль. - Итак, через три часа тупик свободен. Персо-нально на вас возлагаю обязанность бесперебойного обеспе-чения поезда углем, водой и прочим. Каждое утро в 6.30 де-лаете мне максимально сжатый, исчерпывающий
доклад о положении дел на станции, доносите о всех случаях лени, неповиновения, контрреволюционной аги-тации. - Гедров провожал Никанора Петровича к дверям. - И не верьте нелепым слухам, которые обо мне распростра-няют враги революции. Наши с вами враги. С ними я строг, порою строг чрезвычайно, но друзья молодой советской власти всегда найдут во мне товарища и старшего друга. Пе-редайте это вашим родственникам, знакомым...

Запинаясь во тьме о шпалы, прижимая к груди кульки с так неожиданно доставшимися гостинцами для внучки, Никанор Петрович торопился в тупик — три часа уже начали свой роковой отсчет.

Глава 2.

Город N и его обитатели

N был одним из многих дореволюционных, похожих друг на друга губернских городов. С древним кафедральным собором и колокольней, возносившей свою золоченую главу над всеми колокольнями, колоко-ленками и звонницами епар-хии, с трехцветным флагом на губернаторском доме и часо-вым солдатом в будке, с главной Плацпарадной площадью, по соседству с которой раскинула свои угодья более многолюд-ная, шумная и неопрятная площадь Торговая, с булыжной мостовой в центре и пыльными проселками на окраинах, с рекой, делившей город пополам.

Все, что издревле происходило на Святой Руси, отзыва-лось и в N. Пережил он княжеские междоусобные свары, претерпел наезды ханских баскаков, ревмя ревели бабы и молодицы, провожая своих мужиков и суженых на кровопролит-ное побоище с агарянским князем Мамаем; приезжал в N с опричной свитой грозный царь-государь, топтали городские мостовые копытами своих по-польски кованных коней горделивые, заносчивые паны...

Летучими снежинками, золотой листопадной поземкой пролетали над N годы, твердой поступью за веком шество-вал век. Растаяла лежавшая на народной груди льдина кре-постного права, по чугунным рельсам во все концы ма-тушки-России покатились копотные, пыхтящие паровозы, и, словно вдогонку им, заспешила, заторопилась и сама жизнь в суете народившихся новых интересов, мыслей и дел. Все чаще, сначала тайно, на дружеских вечеринках, в уединенных уголках пригородных рощ, стали слышны слова о свободе, равенстве и братстве. И хотя люди не могли объяснить точно и ясно, что такое — и свобода, и ра-венство, и братство, но слова эти так волновали слух и пла-менили сердца, что верилось: стоит за ними что-то новое, несомненно счастливое.

Вскоре в N залетными, диковинными птицами замель-кали листовки: то наспех, воровски наклеенные на забор, то дерзко пущенные с галерки городского театра в темный подвал партера, то разбросанные ночью по городскому рынку, то подкинутые в приемную самого губернатора.

И настал тот день, когда впервые за историю города не для крестного хода, не для молебствия о даровании победы благочестивому Императору на враги и супостаты, но для неслыханной от века демонстрации скопилась на улице, разрослась слепым тысячеголовым телом толпа и тесно двинулась по узкой улочке к дому губернатора. У Плацпарадной площади путь ей загородили две струнки солдатских шеренг. Поднялись и легли к плечам солдат винтовки, взмахнул саблей офицер, и, как удары кнута, хлестнули поверх людского скопища — один за другим — залпы. Толпа попятилась, смялась, ручейками хлынула в переулки, в подворотни, и упал на землю пожарно полы-хавший над толпой красный флаг.

Еще с месяц было тревожно в городе и уезде. В городе была решительно пресечена попытка еврейского погрома, обнаружены и ликвидированы подпольная типография, мастерская по изготовлению метательных бомб и склад оружия. Двое неизвестных пытались проникнуть в губер-наторский дворец, но один из них был убит в перестрелке с охраной, а другого зарубил шашкой казак из губернатор-ского конвоя. В уезде разграбили и сожгли несколько по-мещичьих усадеб, в одной из которых были зверски истер-заны, не успевшие скрыться две девушки. Насильников схватили в тот же день. Около месяца длилось следствие, потом был суд. На суде либерал-защитник в многочасовой речи убеждал присяжных быть снисходительными к его подзащитным, видеть в их деянии не проступок конкрет-ных лиц, а олицетворение народного гнева, народной со-вести, рвущейся из-под гнета невыносимых общественных условий к свету. Однако преступление было настолько во-пиющим по своей безнравственности, что присяжные при-знали подсудимых виновными, суд приговорил их к смерт-ной казни, и зимним морозным утром, когда так хочется жить, палач повесил их во дворе губернской тюрьмы.

Так завершилась в N первая революция. Жизнь снова потекла по привычному, вековому руслу.

Как встарь, по воскресным и праздничным дням го-род полнился раздольным говором колоколов, и после обедни одна половина города с подарками и поздравле-ниями шла в гости к другой. Окраины в эти дни допоздна звенели удалыми, пьяными гармонями, в солидных особ-няках звучали благородные рояль и виолончель, а в домах средней руки крутился диск граммофона, и какая-нибудь мамзель Жаннет страстно визжала о любви его превосхо-дительства к озорной шансонетке.

Летом городские сады и палисадники у домов захле-стывала душистая кипень сирени и цветущих яблонь. В кустах гремели, свистели, томно прищелкивали соловьи. И хорошо было присесть с любимой подругой на лавочку в городском саду, слушать соловьев, следить, как мерцают, медленно разгораются и внезапно тонут в темной глуби клумбы таинственные огни светляков.

Зимой к городу со всех сторон тянулись обозы, сирене-вым бором стояли дымы из труб, снег в ночь перед Рож-деством все так же блестел хрустальными звездами, и на тридцатисаженной вышине добропобедно сиял в месячном свете золотой крест епархиальной колокольни.

В двух городских монастырях и полусотне приход-ских церквей у чудотворных намеленных икон теплились неугасимые лампады. Под их кротким светом текла се-мейно-привычная жизнь N, в чем-то, быть может, несклад-ная, неурядливая, трудная и горькая до кипучих непро-щающих слез, но во всем, до последней больной кровинки, своя, за которую и буйную голову сложить не жаль. Та жизнь — с терпеливой любовью и заветами потаенного милосердия, с преданьями, легендами и поверьями, заве-щан-ными от отцов и дедов, которую вскоре (и недолго ос-талось ждать) назовут проклятой, патриархальной, облепят обидными, поносными прозвищами.

Первые месяцы германской, второй Отечественной, войны не внесли заметного разлада в устоявшийся быт, разве что люди стали несколько строже и молчаливей. В здании епархиального училища и мужской гимназии от-крылись лазареты для раненых бойцов, братство хоругве-носцев при соборе Всемилостивого Спаса оборудовало на свои средства богадельню для увечных воинов, и повсюду собирались средства в фонд победы над врагом.

Летнее наступление генерала Брусилова на третьем году войны подняло в городе волну ликования и восторга, пробудило надежды на скорое окончание военной страды. Однако потом потянулась осенняя затяжная полоса неудач, необъяснимых поражений. У магазинов и лавок выросли непривычные, пугающие очереди. А в очередях змеились слухи, которых не принимало сердце, но они точили его, как капля камень, — слухи о Государе и Государыне, о Григории Распутине, об измене...

И вдруг — как гром среди ясного неба — отречение Царя от престола.

Первое чувство недоумения, даже страха от этой вести, — как же жить без Царя? — дня через два, когда новость подтвердилась, сменилось бурным ликованием: свобода, граждане! Ура!

Восторженный народ высыпал на улицы. Впечатление было такое, что в домах остались, верно, только немощные старцы да грудные дитяти. Везде, куда ни глянь, алели банты — в петлице студенческой шинели, на солдатской папахе, на цивильном пальто. Громыхали оркестры, кри-чали гармошки, здесь и там хором распевались еще вчера запретные песни. Люди обнимались, целовались, поздравляя друг друга со свободой. Казалось, все опьянели от нее. И в самом деле, на улицах было много пьяных: сухой закон, введенный в начале войны, отменился сам собой — Царя-то нет!

Упоительный пир свободы не мог длиться беско-нечно. Люди успокоились, начали трезво смотреть на жизнь не только с праздничной стороны, но осенью, в ок-тябре, совершился большевистский переворот. Жители N не успели дух перевести, сообразить, что к чему, как в стране уже бушевала гражданская война.

Военные действия не затронули N, и все же ночью на улицах грабили, убивали и раздевали, и никто не мог пору-читься, что, открыв поутру дверь, он не обнаружит у своего дома мертвое тело или лужу крови — немых свидетелей ночной трагедии. Не легче было и днем. Как-то накануне Сретенья (в Спасском соборе еще шла обедня) на улице по-слышались гулкие хлопки гранатных разрывов, а с крыши лучшей городской гостиницы «Эрмитаж» рявкнул и дроб-ной, тяжелой очередью залился пулемет.

В N стали поговаривать, что в город отовсюду соби-раются офицеры. На подмогу им будто бы должны прийти не то англичане, не то французы, и тогда водворится прежняя, надежная, устойчивая жизнь.

Этого не произошло, ибо поздним мартовским вечером к перрону вокзала прибыл бронепоезд с пассажиром, разме-щавшимся в вагоне первого класса.

Глава 3.

Неутомимая деятельность

Застегивая френч — верхнюю пуговицу, крючок во-рота, — Гедров из-за оконной занавески отстраненно-за-думчиво смотрел на прибыв-ших по его вызову руководите-лей города и губернии. На скудно освещен-ном перроне от-дельные человеческие фигуры различались плохо, в тем-ноте обрисовался лишь смутный силуэт сгрудившихся у вагона людей. Разгоравшийся огонек самокрутки озарял кратко-временным красным всплеском чье-то лицо, и оно сразу окуналось во тьму.

Товарищ Гедров, - спросил ожидавший распоряжения ор-динарец, - сапоги?

Нет, благодарю, - отходя от окна, сказал Гедров. - Как приеду на новое место, с дороги ноют суставы. Скажите им, пусть заходят.

Так, переменивший вольную, затрапезную рубаху на казенный, должностной френч, встречал он за столом захо-дивших в комнату: секретаря губкома — высокого, пышно-усого кавказца, еще не так давно отбывавшего в N ссылку; председателя губисполкома — русоволосого, с небольшим жи-вотиком и лисьими повадками человека; крепкого, пле-чистого, с ястре-биным носом и слегка навыкате глазами, вразвалку, по-матросски шагав-шего председателя губчека.

Когда все расселись на стульях вдоль стены, Гедров представился и несколько томительных мгновений испытую-щим, не стесняющимся взглядом рассматривал собравшихся, будто без слов допрашивал их.

Губернские руководители, люди в общем-то тертые, ви-давшие виды, поеживались под этим взглядом: у каждого были свои грешки, упущения по службе. Они ждали гневного разноса, ругани, но уполномоченный за-говорил с ними бесе-дующим, дружеским голосом.

Цель, поставленная передо мною Военным советом республики, - говорил он, — не допустить, чтобы N, крупный железнодорожный и речной узел, экономический и поли-тический центр, оказался в руках врагов революции. Для этого нужно: во-первых, разобраться, почему город оказался на грани контрреволюционного мятежа. Расследование будет произведено и виновные наказаны. Во-вторых, я должен научить работать тех, кто разучился, и заставить тех, кто работать не хочет. Каждый из вас с этой минуты, - уполно-моченный постучал ногтем по столу, - должен понять:
время разгильдяйства, лени, прошлых заслуг - миновало. Бдительность, энергия, строжайшая дисциплина - вот наш девиз. Прошу понять мои слова не как угрозу, а как послед-нее товарищеское предупреждение - я любого человека су-мею поставить на его место, поэтому не потерплюрядом с собой вранья, пьянства, воровства, интриг и подхалимажа.

Уполномоченный, болезненно поморщившись, вышел из-за стола, и все со скрытым изумлением увидели, что на но-гах у него не сапоги, логично ожидавшиеся с военным френ-чем и галифе, а домашние тапки. Высокие, чуть не до поло-вины голени, пошитые из шкуры рыси тапки.

Итак, это что касалось вас. - Уполномоченный медленно прогули-вался по вагону. - Теперь, что касается наших вра-гов. Приходилось ли вам видеть, как цирковой укротитель заходит в клетку к диким зверям, как одним властным щелчком бича он дает понять - пришел хозяин,
спуску никому не будет. - Гедров помолчал, легкая гримаса боли исказила его лицо. - Такова и наша первоочередная задача - щелкнуть революционным бичом. Господа, меч-тающие о возврате вчерашнего дня, должны узнать: хо-зяин здесь, он никуда не уходил и вновь готов
действовать.

Гедров скользнул своим особенным взглядом по присут-ствующим.

Так точно, товарищ Гедров, готовы действовать, - выпалил вскочивший со стула секретарь губкома.

Гедров, не привыкший, чтоб его перебивали, хмуро взглянул на него.

Хорошо. Садитесь, - качнул он ладонью и снисходи-тельно, понимающе улыбнулся. - А теперь присту-пим к конкретным вопросам...

Наутро N был объявлен находящимся на осадном поло-жении, в нем был установлен комендантский час и произве-дены первые аресты. Губчека предоставила данные, и из тех семей, в которых кто-либо из мужчин служил в белой армии, взяли заложников различного возраста и пола: от 86-летнего бывшего вице-губернатора Николая Ивановича Засецкого до молодой, беременной Лизочки Гордеевой, первой город-ской красавицы, чей жених незадолго до приезда Гедрова исчез из города. Три дня они содержались под арестом, а за-тем ночью их всех расстреляли в канаве за оградой иноверче-ского кладбища, где обычно хоронили самоубийц и безрод-ных бродяг.

Этот расстрел заставил город содрогнуться. А по нему тут же был нанесен следующий удар.

В назначенный день и час вооруженные отряды закрыли город, заняв окраинные городские заставы. А в городе в это время, процеживая квартал за кварталом, сходясь к центру, по улицам двинулись облавы. Улицы перекрывались засло-ном из красноармейцев, и все, угодившие в невод облавы, — кто не успел разбежаться по домам, знакомым и соседям, шмыгнуть в ближайшую подворотню, — все они препровожда-лись в губчека для выяснения личности. Одновременно шел повальный обыск квартир, чердаков, чуланов, подвалов, по-гребов, дворовых сараек, амбаров, каретников. За двое су-ток буквально неусыпной работы губернский город был обы-скан, прощупан, перерыт и перевернут сверху донизу. Без вни-мания не остались ни одна баржа на реке, ни логова бродяг и бо-сяков под пристанью и мостами, ни притоны уголовного от-ребья, ни один заброшенный, пустующий дом. Из потаен-ных углов и скрытных убежищ на белый свет под револьверы и маузеры чекистов выходили бледные кадровые офицеры, ла-базники и лавочники, те, кто числился в списках «черной сотни», Союза русского народа и братств хоругвеносцев, вы-бирались дрожащие юнкера, безусые ученики старших клас-сов гимназий и семинарий, — все, кто мог быть заподозрен во враждебном отношении к новой власти.

Губчека, находившаяся в двухэтажном здании бывшего реального училища, захлебнулась людьми — ими были пере-полнены коридоры, забит подвал, а человеческий поток не скудел. Тогда выбросили на снег мешки с мукой из близле-жащего мучного склада, и в нем разместили задержанных.

В кабинетах губчека шли непрерывные допросы: кто та-кой, где живет, чем занимается, где учился, работал, воевал, что делает в N? В особо сложных, запутанных случаях к до-просам подключался сам Гедров. Он же изредка принимал наиболее настойчивых просителей, которые в тревоге за судьбу своих родных добивались личной встречи с ним.

Когда в кабинет к нему впустили очередного посетителя, с уполномоченным произошла чудесная перемена. Никто бы не узнал холодного, недоступного, закованного в броню офи-циальности и долга уполномоченного в улыбающемся, широко распахнувшем руки для объятий человеке. А ви-новник этой перемены, пошаркивая ногами, ковылял к нему со смущенной улыбкой, в которой светилась робкая надежда.

Сергей, дружище, ведь это ты? Я не ошибся, — смеясь, воскликнул Гедров.

Вы не ошиблись, - скромно отвечал ему Сергей Ива-нович Коноплянников, коренной житель N, в давние годы однокашник Гедрова по университету.

Обняв старого товарища, Гедров подвел его к столу, веж-ливо, но твердо пресек его «выканье». После обычных житей-ских расспросов и непродолжи-тельных, не клеившихся вос-поминаний о студенческой жизни Сергей Иванович, заика-ясь от волнения, изложил свою просьбу: освободить аресто-ванного сына.

Безотлагательно разберемся, - сказал Гедров, просияв открытой, приветливой улыбкой, и снова обнял старого то-варища.

С этой же, вспоминающей что-то давнее, приятной улыб-кой уполномо-ченный читал и следственное дело сына Сергея Ивановича, которое принесли ему.

Дело заключало в себе исписанный с двух сторон лист бумаги — протокол допроса. В верхнем левом углу листа красным карандашом черкнуто размашистое Р. — рекомен-дация Гедрова к расстрелу.

Сын Сергея Ивановича — офицер-артиллерист, участ-ник мировой войны, дезертировал из белой армии, пробрался в родной город и проживал здесь под фальшивыми докумен-тами. При аресте оказал сопротивление — ударил безменом чекиста, оглушив его. Искупить вину перед Республикой и вступить в ряды Красной Армии отказался: участие в брато-убийственной гражданской войне противно его убеждениям.

Гедров мельком взглянул из-за листка на Сергея Ивано-вича, в молодые годы задиру и острослова, а нынче дряхлого, придавленного жизнью старика, и, закрыв папку, неспешно завязав тесемки, сказал глуховато:

Обвинения против твоего сына, милый Серж, к несча-стью, слишкомтяжелы, чтобы я мог принять единоличное решение о его освобождении. Мои соратники меня не пой-мут. Будем ждать, что постановит на своем заседании чрез-вычайная комиссия.

Дорогой мой, - трясущейся рукой поправляя пенсне, возразил Сергей Иванович, - ты не хуже меня знаешь, у комиссии одно постановление — расстрел.

Зачем так категорично, - усмехнулся Гедров. Бы-вает, что комиссия оправдывает задержанных. Впрочем, если ты убедишь своего сына перейти к нам на военную службу, даю слово, его освободят при тебе. Хорошие специа-листы нам нужны.

На что же мне надеяться? Что ожидать? Только скажи правду.
Они встретились взглядами, и в этот миг, который иногда стоит многочасовых разговоров, Сергей Иванович вдруг понял, как чужды они друг другу. Да, по совести ска-зать, никогда и не были по-настоящему близки. Даже в уни-верситете. Что могло быть общего у Гедрова — отпрыска бога-тых, чиновных родителей, и у него — сына захудалого слу-жащего из городской управы? Ничего, кроме всеобъемлю-щей, ликующе-весенней юности.

Боюсь, ты должен готовиться к самому худшему, — опуская взгляд, вымолвил наконец Гедров.

Вот как! - Сергей Иванович вскинул голову, в глазах его сверкнул отчаянный, студенческий огонек. - Но почему, скажи мне, почему? Мой сын — прекрасный математик, гео-дезист-практик, разве ему не найдется работы в другом месте, почему он должен непременно воевать?

Теперь революция распоряжается людьми, - сказал уполномо-ченный. - И люди обязаны либо подчиниться, либо умереть.

Ах, революция, - словно извиняясь за свою непо-нятливость, вздохнул Сергей Иванович. - Так будь она про-клята, если она пожирает наших детей.

Гедров сжал побелевшие губы, но ординарца не вызвал.

Допросы закончились. Многих отпустили, а для остав-шихся незадолго до рассвета растворились ворота склада, и в стылом полумраке мартовского утра длинная колонна изму-ченных допросами, голодом и ожиданием смерти людей под конной охраной двинулась за город. Позади колонны, постуки-вая железными ободьями колес по булыжной мостовой, кати-лись две телеги. На них везли тех, кто не мог идти — был бо-лен или ранен при задержании.

Колонна смертников проходила улицами спящего, как будто вымершего города, не встретив на своем скорбном пути ни одного человека. Горожане спали в своих домах, не смея выйти наружу, а уличные, усиленные в эту ночь патрули не-зримо таились за углами отдаленных домов.

Люди шли по улицам города, прощаясь с ним: с детст-вом, с первой, выученной от бабушки молитвой, с первым, помнящимся в памяти причастием, с недочитанными кни-гами, с оборванными, неоконченными мечтами, думами, со всем, что дорого сердцу.

Но не все спали в городе в эту ночь. Чье-то любящее сердце почуяло, что дорогого человека повели на смерть. И, презрев страх, не убоявшись патрулей, одна храбрая жен-щина пустилась в опасное странствие по мрачным каналам улиц. Догнала и у крайнего городского дома проводила без-звучной крылатой молитвой уходившую к рассвету колонну.

Обратно в город смертные телеги вернулись к полудню. На них, накрытые брезентом, холмились одежда и обувь убитых.

А городские афишные тумбы, еще несколько лет назад украшенные именами несравненного тенора И. Алчевского, ко-роля баритонов М. Баттистини и блистательной М. Фигнер, приняли на свои круглые бока свежие оттиски губернской га-зеты с длинными столбцами фамилий расстрелянных.

И много пожилых и молодых женщин в отчаянии потря-сенно замирали у этих тумб, спешили домой и там, в жгучих, исступленных обморочных слезах, крестясь и рыдая у семей-ных, родовых икон, облачались в черные, ночные платки.

Через два дня, поздним вечером, Гедров выходил из зда-ния губчека, отправляясь на вокзал. Он открыл дверь, шаг-нул на улицу, как тут же прозвучали выстрелы. Первая пуля пробила фуражку на уполномоченном, от второй его стреми-тельно заслонил молодой, восемнадцатилетний чекист, пора-женный пулей в сердце. Охрана втолкнула уполномоченного обратно в здание, открыла ответный огонь.

Стреляли из покинутой хозяевами, осиротевшей книж-ной лавки через дорогу от губчека. Неизвестный, отстрелива-ясь, убил еще двоих человек, одного тяжело ранил и послед-ней пулей выстрелил себе в рот. Личность его установить не удалось, при нем не было ни документов, ни часов, ни денег, ни клочка бумажки, ни меток на белье. Он проник в лавку, ра-зобрав с чердака потолок. Судя по теплой одежде, остаткам недоеденной пищи и количеству папиросных окурков у печи, можно было предположить, что он находился в засаде не один день.

Гедров был возмущен. Не самим фактом покушения, по-скольку его жизнь, подчеркивал он, жизнь скромного труже-ника революции, немного значит для истории, а тем, что контрреволюция свила свое осиное гнездо под самым носом губчека.

За утрату бдительности, халатность и безалаберность Гедров отдал председателя губчека под суд ревтрибунала, который единогласно приговорил того к расстрелу. Гедров, однако, не утвердил приговор, пожурил членов трибунала, что они разбрасываются кадровыми работниками, и разжаловал председателя в рядовые сотрудники.

Ответом на вылазку врага была еще одна общегородская облава. Почти все, попавшиеся в ней, были расстреляны.

Город накрыла паутина страха. Знакомые улицы каза-лись чужими, на постаревших домах, на серых лицах людей появилось прячущееся, молчаливо-послушное выражение, словно каждый хотел стать меньше, незаметнее. Казалось, даже сам солнечный свет приобрел какой-то тусклый, щемя-щий, стеклянно-колючий оттенок.

А на бывшую Плацпарадную, а теперь площадь Свободы каждый день по повесткам сходились люди. Там под громы оркестров и пение революционных песен, под развевание знамен один за другим текли нескончаемые митинги, за-вершавшиеся принятием резолюций, то посылавших при-ветствия бастующим английским рабочим, то клеймящих зверства американской полиции при разгоне демонстрантов...

Вроде бы жизнь продолжалась, бурлила, била ключом, но люди понимали — это видимость жизни, подлинная жизнь творится не здесь, на площади, и не в здании бывшего реаль-ного училища, а в одиночном вагоне первого класса, что стоял на высокой крутой насыпи тупика под охраной круглосуточ-ного караула.

Глава 4.

Отъезд уполномоченного

Новым председателем губчека был назначен Алексей Блеханов - в прошлом слесарь вагоноремонтных мастерских, солдат-окопник в годы империалистической войны, актив-ный участник установления советской власти в N.

В прощальной беседе с ним Гедров сказал, что органы ВЧК - это становой хребет советской власти на местах, и по-этому он надеется на его пролетарскую неутомимость в борьбе с классовыми врагами.

Гедров принимал Алексея в жилой половине своего ва-гона. Стены здесь тоже были обиты кожей, и пол застилало серое шинельное сукно, но над кроватью висела семейная фо-токарточка, а рядом с ней в золоченой рамке картина - краси-вая женщина с мечом, наступившая на отрубленную голову мужчины. Меж окон полки с книгами, на одной полке в ва-зочке букетик засохших незабудок. У другой стены, напро-тив кровати - пианино.

Вы, возможно, будете меня порицать, уважаемый Алексей Николаевич, - с ласковой улыбкой говорил Гедров, - но без музыки, увольте, не могу. Мудро сказано: только в Моцарте защита от бурь. Я бы добавил, и в Бахе, но для Баха все же предпочтительней орган.

Алексей, ковыряя изящной серебряной вилкой рыбу на бледно-прозрачном фарфоровом блюде, тайком вытер о брюки вспотевшую ладонь. Великолепно накрытый стол, обходитель-ный, на равных разговор уполномоченного с ним, вкусные ку-шанья, сладкая водка из запотевшего хрустального графинчика — все так ошеломило его, что он, казалось, лишился дара речи.

В конце ужина двое прислуживавших молодых людей удалились, оставив на столе вазу с яблоками и большую ко-робку душистых папирос.

Не возражаете, если я немного помузицирую? - сказал Гедров, вытирая руки желтой льняной салфеткой.

Алексей, до конца не веря, что Гедров не подшучивает над ним, а говорит искренне, покраснел. Скрывая смущение, он взял папиросу из коробки, закурил и задохнулся в кашле. Нежный, по сравнению с привычным махорочным, дым па-пиросы словно пушистым пером пощекотал в горле.

Гедров деликатно протянул Алексею стакан воды и, когда тот отдышался, сказал:

Так что же вам предложить? Для начала что-ни-будь легкое, школьное? Хотя бы... «К Элизе» Бетховена.

Гедров задержал на миг пальцы над клавишами, окинул Алексея задумчивым, далеким взглядом.

Алексей первый раз в жизни слышал пианино. С четыр-надцати лет слесарь в мастерских, из цеха угодивший прямо на фронт, что видел и знал он к двадцати пяти годам, когда судьба вознесла его на пост председателя губчека? Конечно, до фронта он много читал и трудовую копейку нес не в ка-бак, как многие сверстники, а отдавал матери, но единст-венный музыкальный инструмент, доступный ему, — была отцовская гармонь.

Но разве сравнить гармошку с тем, что он слышал сей-час?

Прозрачная, текучая печаль, жившая в музыке, казалось, была всюду — в воздухе вагона, в складках оконных занавесок, в золотых буквах корешков книг на полке, в глазах женщины и детей с фотокарточки. Музыка текла из пальцев строгого, волевого человека, одно имя которого наводило страх, будило бессильную злобу и ярость в тысячах и тысячах людей (за сотни километров отсюда и рядом — в подвале губчека), ко-торым никогда не дано проникнуть в этот вагон.

Но музыка отгоняла прочь эти житейские помышления, смывала их с души, и на глубокий обманчивый миг душе представлялась какая-то светлая, очевидно, лесная река, сплошь заросшая белыми звездами кувшинок, и думалось, что гражданской войны нет, все друг друга любят, всюду только музыка.

Алексей вспомнил, что эту лесную речку он видел на са-мом деле. Их рота отступала лесом под огнем австрийской ба-тареи. Тогда он и увидел речку, тогда же его звездануло ос-колком в правый бок, вынесло два ребра и задело легкое. Вспоминая это, Алексей вдруг обнаружил, что музыки больше нет, а товарищ Гедров, сложив руки на колене, с улыбкой смотрит на него.

Да вы, Алексей Николаевич, оказывается, мечтатель, - сказал Гедров, вновь поднимая руки к пианино.

Алексей опять покраснел, сконфузился, словно его уличили в непозволительном взрослому человеку по-ступке.

В дверь комнаты постучали.

Я слушаю, - отозвался уполномоченный.

Товарищ Гедров, - сказали за дверью, - командир бро-непоезда докладывает: поезд к отправке готов, путь свободен. Ваши распоряжения?

Снимайте караул, командира и начальника станции ко мне. Через пять минут отправляемся.

Глава 5.

Председатель губчека

Позвонив с вокзала на службу, узнав, как там дела, Алексей заспешил домой.

Автомобиль, привезший его на вокзал, изломался; ждать, пока его починят, недосуг, и он двинул домой на своих двоих. Легкий на ногу Алексей пешком ходил, как бе-гом бегал, не угонишься. А сегодня он и впрямь бежал, под-хватив под мышку колотивший по бедру тяжелый маузер.

Дома Алексей приобнял радостно ахнувшую жену, рас-целовал дочек-погодков, игравших на кровати в куклы (на пол их до лета спускать нельзя, на полу вода мерзнет), стащил по-лушубок, сдернул с полатей гармошку, обдул ее со всех сто-рон.

Песни, частушки и плясовые наигрыши Алексей схва-тывал на лету. Недавняя музыка еще целиком жила в памяти. Хотелось выучить ее на гармошке, затвердить, чтоб потом играть для себя, для дочек, для жены.

Бережно дотрагиваясь до кнопок, он начал подбирать звук к звуку, сливать их, вытягивая в ниточку мелодии. Но только раздались первые звуки, музыка почему-то начала та-ять в голове, рваться на клочки. Подберет он один кусочек, примется за другой, а первый уж забыл, скорей схватится за него, а второй пропадает, тонет, как в тумане.

Маруся, оставив стряпню, зашла в комнатенку. Дочки, счастливые, что видят отца, с кровати дотянулись до него ручонками, цеплялись за него, отталкивая друг дружку.

Катюша, Ниночка, - шептала Маруся, замечая, как глубже залегает морщина досады на лбу мужа, как не тер-пеливей, злей давят на кнопки пальцы.

Как ни бейся, ничего не получалось. Если б записать на бумаге, что помнится, тогда б и другое уверенней вспомина-лось. Но записывать музыку он не умел, этому надо учиться.

Алексей сорвал ремень с плеча, швырнул гармонь на полати.

Поиграй, Леша, - Маруся прижалась к его плечу, об-няла мужа.

А ну ее к богу в рай, несолидно баловством этим за-ниматься, - переламывая досаду, отшутился Алексей, под-хватил дочурок на каждую руку, закрутился в комнатенке, чмокая их в щеки. - Скоро, скоро из гнилухи этой на хоро-шую фатеру переедем. Как баре заживем.

Побыстрей бы, - вздохнула Маруся, радуясь, что муж в хорошем настроении и, быть может, пришел надолго. А то все бывает набегом, сердитый, усталый.

Алексей предполагал провести этот вечер дома, но только они сели ужинать, только завели разговор о новой квартире,и Маруся пожаловалась, что Катя второй день кашляет и плохо спит, как за окном послышался шум подъ-езжающего автомобиля. Алексей с Марусей переглянулись с надеждой: не к нам.

Автомобиль остановился у их дома. Шофер привез за-писку от начальника отдела по борьбе с бандитизмом.

Алексей дохлебал щи, оделся, перекинул через голову на плечо ремешок маузерной портупеи, подморгнул жене:

Приеду через час, - и вышел за порог.

В городе уже несколько месяцев пропадали мужики из пригородных деревень. Приедет человек в город и — как в воду канет. Первый сигнал поступил с полгода назад, но ему не придали значения: война идет, мало ли где человек мог пропасть. Затем второй, третий случай, их накопилось больше дюжины. Очевидно, в городе орудует шайка.

А оказалось — всего лишь муж с женой. Они приглашали приехавшего в город крестьянина к себе на ночлег, убивали его и, обчистив убитого, спускали труп его ночью под лед.

Всего эта парочка наладила в «Могилевскую губернию» ни много ни мало шестнадцать человек. Было подозрение, что они и человечиной торговали, но в этом признания вы-бить из них не смогли. Убийц отправили в подвал, а к Алек-сею с ходатайством о них пришел начальник оперотдела Петр Лукич Задман. Люди такого сорта были неоценимым мате-риалом в оперативной работе. Сидящим «на крючке»: рас-стрел или жизнь, им можно было поручать самые неприятные задания. Алексей в ходатайстве отказал. Ладно бы они ухай-дакали одного-двух, ну, трех человек, это еще куда ни шло, но — шестнадцать!

Только — в расход, - сказал Алексей.

Петр Лукич уламывал Алексея битый час и все же до-бился, что тот обещал подумать.

Алексей было собрался ехать к семье, как поступило сообщение о взрыве на городской электростанции. Это пахло уже не уголовщиной, все поехали туда. Там была элементар-ная неосторожность, но выяснение затянулось, и когда Алексей вернулся на службу, домой ехать не имело смысла, только всех перебудишь. В пять утра уже начинался новый рабочий день.

У себя в кабинете Алексей бросил на кожаный диван давно принесенную из дома подушку и лег, накрывшись по-лушубком. В ночной тишине к нему снова пришла музыка. Как бы воочию он снова увидел легкие пальцы, скользящие над белой разграфленной дорожкой клавиш, как они без-ошибочно точно, то жестко — ударом, то мягко, едва при-коснувшись, рождают музыку. И, лежа на диване, вдыхая ветровой, дорожный запах полушубка, Алексей с завистли-вой тоской подумал, что никогда не сможет играть так, ни-когда не придет к нему в отдельный вагон молодой спод-вижник и он, повернувшись на стуле, поглаживая пальцы, как бы что-то стягивая с них, никогда не скажет: «Итак, с чего начнем?»

Почему же, почему так устроена жизнь? Почему с детства он не учился играть на пианино, не ходил в гимназию с гу-вернанткой, а стоял у тисков с зубилом и напильником, зара-батывая гроши на прокорм больной матери и младшим бра-товьям с сестренкой? Почему он слушал не музыку, а каждо-дневный мат пившего запоем отца? Кто виноват во всем этом? Кто отнял у него детство? Кто потом всучил ему винтовку со штыком, и он месил с нею фронтовую грязь, голодовал, вши-вел в окопах, мыкался по провонявшим гноем, потом и хло-роформом госпиталям?

«Порежем всю контрреволюционную сволочь, — поду-мал Алексей, засыпая, — настанет коммунизм, обязательно пойду учиться».

Рабочий день начинался с приведения в исполнение высшей меры социальной защиты, а попросту — с рас-стрела осужденных за контрреволюционную деятельность и бандитизм. Присутствие на нем было одной из обязанностей председателя. Обязанностью, конечно, малоприятной, тяжелой, но необходимой. Товарищ Гедров на совещании, посвящен-ном самоубийству начальника спецотдела, так сказал об этом: «Французский политик Ришелье признавался: У меня нет личных врагов. Все, кого я преследовал и карал, были врагами государства, а не моими». Мы же, отбросив буржу-азное лицемерие, говорим открыто: враг революции — мой личный враг. Точка. И никаких нервов. Поменьше пережива-ний, товарищи, это ваш долг, это ваша работа».

Сегодня осужденных было немного — четырнадцать че-ловек. Но в первой же пятерке произошел казус, какого не бы-вало. Осужденные догола разделись, подошли к черным пря-моугольникам, закрашенным на стене подвала, исполнители вскинули револьверы. Промахнуться было нельзя, стреляли практически в упор. Грянули выстрелы, осужденные повали-лись. Запахло горячим порохом и свежей кровью. Как вдруг крайний расстрелянный (учитель гимназии, контр-революционная агитация) приподнялся на четвереньки, ер-зал руками по скользкому полу, силясь встать, и, истекая кровью из простреленной головы, хрипел: «Помилосе... по-мило...» Ответственный за него исполнитель подскочил, вы-стрелил и надо же — промахнулся, третий раз, и опять не по-пал, и тогда, перехватив револьвер за ствол, отчаянным уда-ром сорвал верхушку лысого, с закрайками седых волос че-репа.

Как потом установили, случай был редчайший: пуля вошла в затылок и вскользь вылетела возле уха, только ог-лушив казнимого.

Исполнителя быстро вывели из подвала, вызвали к нему врача. Чтоб не затягивать время, на вторую пятерку по старой памяти встал сам Алексей, у него рука была твердая. Это не-однократно с похвалой отмечал товарищ Гедров, любивший посещать по утрам подвал губчека.

Поднявшись из подвала к себе в кабинет, Алексей по-чувствовал, что еле стоит на ногах. Сказывалось постоянное недосыпание (спать приходилось по 4—5 часов), да и случай с учителем, что и говорить, был все же переживательный.

Алексей открыл правую створку заглубленного в стену шкафа, налил в чашку с изображением целующихся голубков водки из стоявшего в шкафу чайника, закусил водку куском колбасы и ломтем круто посоленного хлеба и включился в ра-боту: чтение оперативных сообщений, писем (доносов), прием посетителей, допросы задержанных.

Около одиннадцати часов он устроил себе перерыв — поприседал, двадцать раз отжался от пола, выпил два стакана крепчайшего чая. Затем машинкой он набил в папиросную гильзу махорки, отстриг ножницами бумажную трубочку, заправил табак в наборный, привезенный с фронта

трехвершковый мундштук и, прикурив, подошел к окну. Направляясь к губчека, дорогу переходил, сопровож-даемый двумя красноармейцами из конвойной роты, на-стоятель Лазаревской кладбищенской церкви — отец Пан-кратий Примагентов. Чуть сбоку от красноармейцев следовал сотрудник губчека Тимофей Проймин.

Часа полтора назад из отдела искусств губисполкома Алексею позвонили с просьбой дать кого-нибудь из со-трудников. Узнав, что идут к отцу Панкратию и два крас-ноармейца уже есть, Алексей недовольно буркнул:

Может, тачанку к этому попу послать? - и все же выде-лил Тимофея.

Глава 6.

Отец Панкратий Примагентов

Отец Панкратий Примагентов был личностью в N примечательной. В ежегодном городском крестном ходе от кафедрального собора к известному всей России подгород-ному монастырю над многочисленным морем богомоль-цев возвышалась его исполинская фигура.

В молодые годы он в числе первых учеников закончил в N семинарию и был оставлен при ней. Но преподаватель-ская деятельность ему не задалась по причине его порыви-стого, гневного (хотя и быстро отходчивого) нрава. Он по-просился на приход, около двадцати лет священствовал в церкви благоверного князя Александра Невского, а когда новая власть закрыла эту церковь, был переведен в Лаза-ревский храм. Его многочисленная паства последовала за ним.

Литургия Преждеосвященных Даров приближалась к концу. Отец Панкратий причастил исповедников, дьячок вычитывал псалом «Благослов-лю Господа на всякое время». В церкви витал бытовой, не нарушавший благочи-ния службы шумок: люди у свечного ящика получали про-сфоры, разбирали свои поминальники.

Вдруг громко, отрывисто хлопнула дверь притвора, и в храме сперва шелестящим шорохом, а затем нарастая, под-нялся непристойный галдящий шум. В этом шуме различа-лась поступь нескольких человек, идущих через храм, в особенности же четкий, копытный цокот чьих-то подко-ванных сапог.

Остановитесь! - пронзительно хлестнул женский вскрик, и церковь, как обвалом камней, наполнилась гово-ром и топотом ног.

С забившимся в негодовании сердцем отец Панкратий накрыл покровцем Чашу, вскинул взгляд на икону «Соше-ствие во ад» над жертвенником, перекрестился и царскими вратами вышел на амвон, заслонив путь уже всходившим на него трем нежданным посетителям. Одного он знал — Тимофея Проймина, в царское время кочегара на лесо-бирже, пьяницу и кощунника, ныне состоявшего на службе в ЧК. С Тимофеем были еще двое — молодая, бледнолицая, некрасивая женщина в поношенном пальтишке с каким-то свалявшимся и едва ли не кошачьим воротником; и пар-нишка лет пятнадцати, в черной, гимназической, видно, что с чужого плеча, шинели. На Тимофее была барашковая солдатская папаха, на мальце - треух. В довершение всего малец курил.

У дверей притвора переминались с ноги на ногу крас-ноармейцы с винтовками.

Кто вы и почему бесчинствуете в храме? - спросил отец Панкратий. Унимая желание вырвать у мальца цигарку, он правой рукой взялся за цепочку наперсного креста.

Мы из губисполкома. — Женщина предъявила свя-щеннику бумажку с круглой печатью. - Нам поручено про-вести опись церковного имущества.

Богохульники.

Губители вы и есть, - загомонил народ.

Кто бы вы ни были, - заглушая гомон, ответил отец Панкратий, - прошу вас не курить в храме, снять головные уборы. Женщину в алтарь я допустить не могу.

Не больно, поп, фуфырься. - Тимофей поставил ногу на амвон, притопывал носком. - Куда хочем, туда и зайдем.

Не иначе, - подпел ему сосунок в шинели, выпустил дым ноздрями, и, насмешливо глянув на прихожан, сикнул из-под губы тонкой струйкой слюны.

Громкий вздох гневного изумления всколыхнул храм. Отец Панкратий стиснул цепочку в ладони, перевел дыхание и, желая все же кончить дело миром, сказал:

Прошу вас - будьте людьми, не безумствуйте.

Женщина повернулась к Тимофею с намерением что-то сказать ему, а он самоуверенно шагнул вперед:

Проповедь окончена? Посторонись.

Отец Панкратий не шевельнулся. Тимофей взял вправо, священник выставил руку.

В чека захотел?-— пригрозил Тимофей.

Там ему мозги вправят, - подстегнул мальчишка и прилепил обсосанный, дымящийся окурок сбоку боль-шого, лоснившегося от лампадного масла подсвечника.

Смахнув паскудный окурок на пол, отец Панкратий столкнул своим большим животом Тимофея с амвона и, воз-гораясь праведной яростью, прогремел:

Вон, христопродавцы!

Прихожане и незваные гости отшатнулись, будто от удара, огоньки свеч на подсвечнике легли набок и как один потухли, словно бурный порыв ветра сорвал с них огненные лепестки.

Значит, так, - с трусовато-смущенной ухмылкой сказал Тимофей, оглушенно тряхнул головой, и тут же взгляд его налился прежней самоуверенной злостью. - Арестовать его!

Не отдадим батюшку, православные!

И люди, послушно расступавшиеся перед шагавшими красноармейцами, сомкнулись, не пропуская их дальше. Рас-талкивая прихожан, красно-армейцы рвались вперед, но окру-жавшие их прихожане еще плотней жались к ним. И так сда-вили со всех сторон, что красноармейцы не то, что двинуться вперед, рук поднять не могли.

Такого оборота событий никто не предвидел — ни отец Панкратий, ни пришельцы, ни сами прихожане.

Господи, что вы делаете? — испуганно вскрикнула блед-ная женщина, и отец Панкратий увидел, что это совсем юная девушка, просто от голода лицо ее осунулось и постарело.

Ну, поп, - шипел сквозь зубы Тимофей, скреб пальцами по кобуре нагана. - Ты ответишь за это по всей строгости ревзакона.

Отец Панкратий оглядел народ, беспомощных красноар-мейцев, словно запечатанных в людской массе, и сказал об-реченно:

Пустите воинов. Не препятствуйте им.

Глава 7.

В губчека

Алексей вышел из кабинета на широкую площадку, куда поднималась из вестибюля парадная лестница реального училища, наблюдая из-за колонны за происходящим внизу.

В вестибюле, где размещалась дежурка, стукнули об пол винтовки красноармейцев, и Тимофей сердито сказал:

Принимайте попа. Надоел хуже горькой редьки.

Как не принять желанного гостя. Давно ждем, — с ед-кой улыбкой говорил дежурный, выходя из-за барьера, от-гораживавшего дежурку от остальной части вестибюля.

Эка башня вавилонская.

Дубина стоеросовая, — посмеивались чекисты на лавке за барьером.

Дежурный обшарил карманы отца Панкратия. Рас-ческу, кошелек с деньгами, часы положил на стол за барьером, полистал карманное Евангелие, вернул его и протянул руку, чтобы снять наперсный серебряный крест.

Не касайся до святого креста, иже не ты возложил на место сие, - сдержанно промолвил отец Панкратий, накрыв крест ладонью.

Ай, поп, - всхохотнул один чекист, — как в церкве своей командовает.

Я до тебя прикоснусь — запляшешь у меня, — хмуро сказал дежурный. - Сымай сам, не кобенься.

Пляске не обучен. - Отец Панкратий покачал головой, не убирая руки.

Чекисты скопом, молча пошли из-за барьера.

Чего с ним толковать, - опередил их Тимофей, — коль русского языка не понимает, — и, подбежав, залепил свя-щеннику оплеуху.

Отец Панкратий, вспыхнув, оттолкнул рукой Тимофея, но от обиды не соразмерил силу движения, и сметенный с ног Тимофей кубарем покатился по мраморному полу вестибюля. Охнув, отец Панкратий шагнул, чтоб скорей поднять его, и тут же был облеплен насевшими на него чекистами: двое овла-дели его руками, третий прыгнул на спину и, запустив пя-терню в густые волосы священника, ломая шею, отгибал на-зад голову, а дежурный вцепился ему в грудь и дважды уда-рил кулаком в лицо. Отец Панкратий распрямился, крут-нулся своим огромным телом, взмахнул руками — чекисты полетели по сторонам, затрещал барьер, со стола дежурного с грохотом и звоном повалился телефонный аппарат.

Ах, с-сука, — вскакивая с пола, рвал кобуру револьвера дежурный.

Что тут за свалка? — Алексей появился из-за ко-лонны.

Все замерли. Из опрокинутого на столе дежурного графина, побулькивая, лилась на пол вода.

Да вот, товарищ председатель, попа оформляем. — Дежурный застегнул кобуру, оправил гимнастерку.

Работнички, - хмыкнул Алексей, - впятером одного скрутить не можете. А вы чего стоите, как пни, — закричал он на красноармейцев. - Швабры вам дать, а не боевое ору-жие. Ну-ко, ходом его сюда!

Красноармейцы, наставив винтовки, погнали отца Панкратия по мраморной, избитой прикладами и подкован-ными сапогами лестнице, на второй этаж. Не подобало ни сану, ни летам отца Панкратия так оголтело нестись, переша-гивая через две ступеньки. Он укоротил шаг и сразу получил тычок штыком в спину.

Ты заходи, - сказал Алексей Тимофею у своего каби-нета, - а вы тут стойте.

В кабинете Тимофей рассказал, что и после ареста свя-щенника народ не пустил их в алтарь, стеной встал у иконо-стаса, а когда он повел отца Панкратия в губчека, народ хо-тел идти следом, а поп сказал, чтоб все оставались, страдать — дак одному.

Тебя, болвана, зачем туда послали? - заорал на Тимофея председатель. - Ты почему не стрелял, когда в церкве антисоветский мятеж? А бугая этого ты на кой ляд сюда приволок, через весь город крестный ход устроил? Ему у стенки места не нашлось?

Да что ты, Алексей Николаич, - обиделся на неза-служенную выволочку Тимофей. - Вчерась бабенку хлопнул — неладно, сегодня попа не хлопнул — обратно не угодил. Как работать-то мне?

Алексей погонял желваки на скулах.

Говори с оболтусом. Как ему работать? Пустой своей думать, вот как. У этой бабенки два брата на юге, мы б сколько сведений из нее вытянули. А от попа какая ко-рысть? Молебны его да тропари никому не нужны, рвет с них. В общем, держу тебя до первого замечания.

Алексей до сего дня, конечно, встречался с отцом Пан-кратием на городских улицах, сойтись же лицом к лицу им пока не доводилось, и сейчас, поглядывая на него, вошедшего в кабинет, и готовясь начать допрос, Алексей, как и многие люди, оказавшиеся вблизи священника, невольно подивился той необъятно-могучей, богатырской стати, какой одарила его природа. На лицах многих людей, очутившихся в губчека, появлялось выражение виноватой пришибленности, на лице же отца Панкратия и здесь, даже после недавней схватки, со-хранялся отпечаток величавого, уверенного в себе достоин-ства.

Садись, — сказал Алексей.

Постою, мы люди простые.

Сполняй, что приказано. Не на базаре.

Отец Панкратий сел на табуретку возле кафельной, жарко натопленной голландки, приложил руку к затылку, глянул на ладонь и качнул головой.

Алексей, не спускавший с него глаз, подошел к нему, на-гнул голову, раздвинул пальцем исседа - русые пряди: на за-тылке кровоточила ссадина от вырванного клока волос.

Фельдшерицу ко мне, — приказал он, приоткрыв дверь кабинета.

Зина, фельдшерица в губчека, была духовной дочерью отца Панкратия.

Ходить открыто в церковь ей было нельзя, она испо-ведовалась и причащалась на дому священника. Увидев ба-тюшку у Блеханова, она чуть не упала в обморок, но совла-дала с собой. Все же, обрабатывая ссадину, она так волнова-лась, что пролила половину пузырька с йодом за шиворот отцу Панкратию. Холодящая струйка ниточкой протекла меж лопаток, засела в штыковой ранке.

Ответь мне, гражданин Примагентов, - сказал председа-тель, когда фельдшерица вышла. - Как ты относишься к со-ветской власти?

Власть она и есть власть. Без нее никуда, — ответил священник.

Почему ж не сполняешь требований ее представите-лей?

В алтарь, святое место, с цигаркой да в шапке входить не положено.

Для тебя — святое место, для власти — обыкновенное помещение. Так. А кто тебе дал право речи на улице перед народом говорить? Ты у кого разрешения на это испросил?

Да что же это, - возразил отец Панкратий, - без спроса теперь и не пикни?

Председатель, не ответив, поднялся, потрогал револьвер на столе, оперся кулаками на зеленое, вытертое сукно столеш-ницы.

Священник почуял: настала важная минута, однако вставать не стал.

За сопротивление власти, выразившееся в недопущении ее законных представителей в алтарь культового здания, а также контрреволюционную пропаганду, — чеканил слова председатель, — губернская чрезвычайная комиссия приго-варивает гражданина Примагентова к расстрелу!

Алексей давнул кнопку звонка. В кабинет ворвались два чекиста с револьверами, подхватили священника под руки. Он поднялся с табуретки, пошел, но у дверей, словно очнувшись, сказал:

Гражданин начальник, да ведь у нас завтра престольный праздник. Всенощную-то кто сегодня править будет, я ж в церкви-то один?

В подвале справишь, - ответил председатель. - Там и со святыми упокой запоешь. Ведите его.

Гражданин начальник, - прижав локтями к косякам дверей своих конвоиров, воззвал отец Панкратий. - Отпусти, ради Христа! Завтра после обедни сам приду, хошь на куски меня мелкие режьте. Молиться за вас буду.

Ведите ж его! - ударил кулаком по столу Алексей.

Глава 8.

Во узилище смрадном

Когда губчека заняла здание реального училища, поме-щения подвала приспособили под камеры — убрали лишние перегородки, заложили имевшиеся окна, двери оковали желе-зом, снабдили их глазками и засовами. В одной камере нахо-дились временно задержанные, которых по выяснении обстоя-тельств или отпускали восвояси, или водворяли во вторую камеру, где содержались приговоренные к расстрелу. Рас-стрелы производились в третьей, самой большой камере, в дальнем конце коридора. Эта коридорно-камерная система в документах именовалась внутренней тюрьмой губчека.

Чекисты с такой остервенелой поспешностью влекли священника по коридору, а потом стремглав по главной лест-нице на первый этаж и мимо дежурного по винтовой лестнице в подвал, что отец Панкратий подумал: «Убивать ведут» — и на бегу стал читать себе отходную молитву. И только оказав-шись в камере, когда за его спиной длинно шаркнул засов и загремел запираемый замок, он понял, что еще поживет.

Священник с облегчением перекрестился, переводя дух, осмотрел каталажку: промозглую, без окон комнату, с тусклой лампочкой над дверью. Только здесь, у порога, было светло. Здесь же воняло нужником — у двери в углу стояла «параша», кадка с крышкой. В сумраке камера показалась очень большой, несоразмерной даже со зданием чека, но глаза присмот-релись, и во тьме решетчато зачернели нары. На них кто-то был, из тьмы, как два серо-призрачных пятна, вытаяли чьи-то лица.

Мир вам, люди добрые, — в полупоклоне при-ветствовал их священник.

Батюшка! — был ему ответом истошный вопль, и двое человек, мужчина и женщина, бросились к нему под благословение. Отец Панкратий умилился: целуя благосло-вившую их руку, они омочили ее слезами.

Помолитесь, батюшка, за нас, безвинно страдаем, бес попутал, - всхлипывала женщина, не отпуская руку.

Помолись, батюшка, помолись,-— сипло вторил мужчина.

Господь вас простит, дорогие мои. Молитесь Господу. Он утешит, укрепит, пошлет ангела - хранителя, как послал в темницу апостолу Павлу.

На двери камеры загремел засов, скрежетнул замок. Новые знакомцы священника отпрянули от него, полезли на нары, забились в дальний угол.

Эй, мясники, выходите, - позвал их отперевший ка-меру часовой.

Нет, нет, — завыли с нар.

Не бойтесь, на допрос.

Опрометью, отталкивая друг друга, мужчина и жен-щина побежали к дверям.

Отец Панкратий остался один.

Происшествие в церкви хотя и взволновало его, но в душе он готовился к чему-то подобному, ждал. Такие ко-миссии прошли уже по многим городским церквам. Кой-где священники пострадали, приняв мученический венец, а в иных храмах все обошлось благополучно. В Покровскую на Торгу церковь пожаловали после службы, все чинно, бла-городно переписали и с миром удалились. Но отца Георгия из Вознесенской церкви прямо у престола испыряли шты-ками, а отца Иннокентия из Никольской — вздумать жутко — епитрахилью удавили. Что творится! А его вот сюда привели. Что ж, будь что будет, как Господу угодно, а он свой долг исполнил. В душе отложилась только горечь, что ненароком ушиб человека да сцепился, как зверь не-обузданный, со служителями безбожной чеки. Но не отда-вать же им крест на поругание. С мертвого пусть снимают.

Думы о завтрашней службе (кто ж ее вести-то будет!), горестные раздумья о семье, о матушке Платониде с детьми обступили его. Как же они без него, бедные, жить будут? Зиму перезимовали с Божией помощью, но до тепла, до первых овощей еще далековато. Голодовать еще и голодо-вать.

Отец Панкратий с сожалением вспомнил об остав-шихся в кошёлке шкалике постного масла и полфунте пер-ловки, что поднесли ему сегодня доброхоты-прихожане. Передадут ли кошёлку матушке, ведь нынче каждый сухарь, каждая крупинка в цене.

Засов камерной двери заработал снова. В камеру, доставая до нар, упал косой лоскут света из коридора, и в женской фигуре на пороге отец Панкратий узнавал и не узнавал Зину-фельдшерицу.

Зинаида Степановна?.. - с заминкой, в которой было желание ошибиться, спросил он.

Да, батюшка, — грустно подтвердила Зина, садясь на нары рядом.

Как же так? - развел руками отец Панкратий. - Вас-то, женщину, за что?

Зина работала в губчека ради больной матери: зар-плата тут хорошая, твердая, и главное — паек. Насмотрев-шись в кабинете председателя на избитых, доведенных до обморока, до нервного припадка людей, она давно порыва-лась уйти отсюда, но не хватало мужества. Но, увидев аре-стованного, пораненного отца Панкратия, дорогого батюшку, сдерживавшие преграды — благоразумия, осторожности — рухнули. Она выплакалась у себя в медицинском уголке, помолилась на образок Божией Матери Владимирской, что носила с нательным крестом, пошла и заявила Блеха-нову, что отказывается служить в губчека. Председатель возмутился: это почему же? «Потому что вся губчека, от крыши до подвала, забрызгана кровью, и меня мутит от этого».

И теперь я здесь, — покусывая губы, чтоб не запла-кать, сказала Зина.

Отец Панкратий бухнулся на колени перед ней.

Зинаида Степановна, - со слезами в горле говорил он, - прости, коли в чем согрешил пред тобою. Прости, ежели чем досадил, опечалил. Из-за меня, скверного, страждешь и муки лютые приемлешь...

Вставайте, батюшка, вставайте, - заплакала Зина, те-ребила отца Панкратия за плечо.

Священник склонился, чтоб коснуться лбом пола, и от-шатнулся — в лицо ему шибануло удушливым запахом мочи, словно пол был пропитан ею.

И вы меня, батюшка, простите, — когда священник поднялся, сказала Зина, падая на колени.

Господь простит, — подхватывая ее с гадкого пола, сказал отец Панкратий.

Глава 9.

Пою Богу моему дондеже есть…

Еще не раз и не два возгремел замок, отворилась массив-ная дверь, и в камеру зашли, были втолкнуты, затащены под руки многие разные люди. Три молодых человека — веро-ятно, офицеры; затем пара — должно быть, муж с женой, не-сколько человек порознь — один крестьянского складу, двое с виду мастеровых.

Люди заходили в камеру молча, брели к нарам или по-долгу стояли у двери, переживая всю глубину совершивше-гося несчастья. Иногда сразу же, еще двигался, отрезая все надежды, засов, человек кидался к двери, колотил кулаками, умоляя выпустить его, разобраться, он же ни в чем, ни в чем не виноват. Подчас кто-нибудь срывался с нар, жадно, захле-бываясь, кричал в глазок, что хочет сделать важное сообще-ние.

Чего, говори, — подходил к двери часовой.

Скажу одному председателю губчека, — вопил контрре-волюционер, виновный лишь в том, что у него при обыске на-шли нагрудный.знак члена «Союза русского народа», владельцы таких значков подлежали безоговорочному расстрелу. Часовой отходил от двери: неосновательных
заявителей, отделывающихся общими словами, к председателю было велено не приводить.

Люди испокон века живут в сознании грядущей, неми-нуемой смерти. Кто ощущает это сильно, кто слабей, но нет ни одного человека, который хотя бы однажды не задумался об этом. А, задумавшись, не встретился бы с тайной. Действи-тельно, по мудрому устроению Господню, никто из людей не знает дня своей кончины. Это не случайно. А здесь, в камере, покров с тайны был сорван. И если причастность к тайне воз-вышает человека, то ее отсутствие одинаково унижало всех, все делались равны в унижении.

Отец Панкратий подумал, что в проповеди эту мысль можно было развить пространней и глубже, задержаться, в частности, на том, что грех самоубийства тем и непростите-лен, что человек самочинно посягает на Божественную тайну.

Однако время проповедей прошло. С каждой минутой жизнь уходила, как вода меж пальцев. Никогда уж он не уви-дит Лазаревский храм, не поклонится могиле приснопамятного отца Владимира, не произнесет в храме проповедь. Никогда не пройдет по милым сердцу городским улицам, мимо здания семинарии, где было прожито столько счастливых, радо-стно-духовных, а порой и горько-постыдных дней (грехи юно-сти и по прошествии долгих лет жгли сердце). Никогда больше не увидит он дорогую матушку Платониду, не обнимет детей.

Скорбь по уходящей жизни, а пуще всего неодолимая жалость к матушке и сиротеющим детям — могли бы свести с ума. Спасала молитва. С той минуты, как он переступил порог камеры, отец Панкратий неустанно творил благодатное: «Гос-поди, помилуй!» В редкие минуты, когда он оставался один, он шептал ее явно, устами, и повторял мысленно, когда раз-говаривал с кем-то, утешал, исповедывал. Народу в камеру натолкали много, люди все незнакомые, чужие. И хотя у всех было одинаковое горе, но тоскующая человеческая душа жаж-дала слова сострадания и поддержки. Он, священник, оказался для всех тем общим человеком, к которому легче было по-дойти за словом утешения. Легче такое слово принималось и от него, когда он подходил к человеку сам.

А непрерывно звучащее в сердце «Господи, помилуй!» утишало скорбь, отгоняло тоску. И чем непрестанней дли-лась молитва, тем ощутимей пробуждалось в душе чувство неведомой свободы. Как упругая иголочка весенней травы, проколов слой перезимовавшей, гнилой листвы, тянется к свету, так и душа, словно пробив какую-то корку, рвалась к новой, иной жизни. Это было удивительно, но именно здесь — под замком и охраной, в вонючем холодном подвале, оро-шенном слезами, слышавшем стенания и проклятия несосчи-танных жертв, он чувствовал себя более свободным, чем там, на воле. Если не считать не утихавшей, жалостной тоски по матушке и детям, во всем остальном он был совершенно сво-боден. Все служебные, родственные, соседские связи отпали, он ни от кого не зависел, никому не подчинялся, ни перед кем не был ответственен. Только перед совестью, перед Богом.

В камере все молчали. Такие мертвенные, провальные паузы возникали все чаще. Казалось, даже время застывало в этот миг, но оно неумолимо шло, его нельзя было ничем ни замедлить, ни остановить.

Где-то наверху кто-то глухо ударил в блюдо: блюм-м, блюм-м. Почти сразу все догадались: то звонят ко всенощ-ной на церкви Афанасия Александрийского, что неподалеку от губчека. Звон проникал под землю, просачивался дальним зовущим стоном.

Отца Панкратия кто-то позвал. Он повернулся на голос и увидел, что потолочный угол камеры возле дверей заняла область равномерно дрожащего, струистого света. В ка-мере не стало светлей, никто не шевельнулся вместе с ним, и священник понял, что удостоился духовного видения. В этом дивном, непохожем на солнечный, свете находился юноша с волнистыми, ниспадающими на плечи кудрями. В руках он держал связку венков, какие обычно плетут летом девочки. Свив невинными, чистыми пальчиками тугой ободок из сте-белистых ромашек, они вплетают в него фиолетовый огонек полевой гвоздички, и золотистую звездочку зверобоя, и лило-вый погремок душистой фиалки. «Так вот они какие, мучени-ческие венцы», — подумал отец Панкратий. А он представ-лял их золотыми, убранными в драгоценные камни, как цар-ские короны...

Пасха скоро. Семь дней осталось, — с болью и горькой укоризной сказал кто-то рядом.

Нам уж ее не праздновать, — послышался тяжкий вздох.

Там отпразднуем! - указуя рукой вверх, сказал отец Панкратий, поднялся с нар. — Ну, братья и сестры, делу — время, молитве — час. Вы как хотите, а я буду всенощное бдение править.

Батюшка, - сказал чей-то боязливый голос, а из-под бо-язни сквозила радость, - да разве тут можно?

Не злите вы их, здесь же не церковь, - проскулил кто-то внизу.

Вся земля — храм Божий, - сказал священник.

Батюшка, - попросила Зина, - благословите псаломщи-цей быть. Вам одному трудно.

Службу хорошо знаете, не собьетесь?

Не собьюсь. Давно я мечтала, там не довелось, так хоть здесь, перед смертью.

Не поможет нам, святой отец, ваша служба, - сказал один из троих молодых людей. - Разве только время быстрей пройдет.

Кто-нибудь еще хочет что-то сказать? - спросил свя-щенник, прикидывая: куда обратиться лицом, где восток. По его расчетам стоять нужно к двери правым боком. - Кто не хо-чет молиться, прошу не мешать нам.

Отец Панкратий снял с себя зимнюю, теплую, добротно наваченную рясу, положил ее на нары, поправил крест на груди, откашлялся и произнес:

Восстаните, вернии!

На этот возглас позади его стали: Зина, супружеская пара, один из молодых людей (товарищи его присоединились к нему). Люди вставали и вставали. Мельком оглянувшись, священник увидел, что почти вся камера стояла за ним, в промежутках между нарами и ближе к двери.

Как древние христиане в катакомбах, - шепнул один офицер другому.

Слава Святей, Единосущной, и Животворящей, и Нераздельней Троице, всегда, ныне и присно и во веки ве-ков.

А-аминь, — нестройно подпели в первый и послед-ний раз в жизни собравшиеся вместе певчие.

Глава 10.

И в жизнь вечную...

Отец Панкратий мог никого не предупреждать — в ко-ридоре перед камерами сейчас не было ни души. Часового позвал в караулку играть в карты комендант внутренней тюрьмы — Антон Пастухов, бывший проштрафившийся председатель губчека, помилованный Гедровым. Играли в подкидного, на «носы», для второй пары не хватало чело-века. Осужденные из камеры, запиравшейся засовом и замком, никуда выйти не могли, а если б каким-то чудом и вышли, то коридор тюрьмы от караулки отделялся еще од-ной дверью.

Карты были новенькие, изъятые недавно при обы-ске в одном буржуйском доме, такими поиграть приятно. Тасуешь, сами в руках шевелятся. И уж коли такими кар-тишками по носу от души, с оттяжкой врежешь — искры из глаз.

Первую игру Антон с напарником проиграл и сейчас, зажмурившись, получал положенные удары. Как бывшее начальство, его жалели, били вполсилы: выслужился ведь проныра Антон уже в коменданты, а ну подфартит и опять председателем станет.

На винтовой лестнице послышались шаги. В караулку шел сменив-шийся дежурный — Гаврила Смирнов, прини-мавший днем отца Панкратия.

Гаврила подсел к Антону, заглядывая ему в карты.

Как, брат лихой, живем-можем? - спросил он.

Помале-е-еньку живем, - думая, как сходить, пропел Антон, ткнул Гаврилу локтем в бок. - Расскажи-ко, как с попом-то вы воевали, уделать его не могли.

Чего не могли? - Гаврила почесал в затылке. - Леха не сунулся бы, изломали б ему машину.

Куда вам, - поддразнивал Антон, - силищи-то у него.

Ну да, мерин здоровый. Четверых ведь нас на себе поднял. Дай, Антоша, ключа, гляну на него напоследок, все же видный мужчина.

Только недолго. - Антон подал приятелю связку ключей, вскинул над головой козырную карту. - Кто имеет двух бубен, не бывает...

Гаврила на цыпочках подкрался к камере, отвел пальцем завешивавшийся глазок, железный кругляш. В тусклом су-мраке камеры слитной серой массой стояли люди. Поп возвышался над ними темным столбом. Где-то рядом у двери торопко лилась невнятная пономарская частоговорка, словно в камере кто-то читал женским голосом псалмы. «Боже, Боже мой, к тебе утреннюю», — машинально по-вторил за чтецом Гаврила, сплюнул и насторожился. А го-лос вскоре начал: «Господи Боже спасения моего, во дни воззвах, и в нощи пред Тобою...».

Сомнений не могло быть — в камере читали шестоп-салмие, там шла служба. «Вот это номер!» Гаврила выждал еще малость, чтоб окончательно удостовериться в истинно-сти своей догадки, и также крадучись отошел от камеры.

«Ну, по-о-оп! Такого в чека еще не бывало. А что бу-дет Антохе - псу, если Блеханов узнает об этом! Натянет он Антошу как надо».

Гаврила давно имел зуб на Антона. Когда тот еще пред-седательствовал, они однажды круто разлаялись из-за посе-ребренных шпор одного хлопнутого офицеришки.

Ты чего, заснул там?-— принимая ключи у Гав-рилы, проворчал Антон, сдавая карты.

Все запер, запер, - невпопад ответил Гаврила, спеша к винтовой лестнице.

Антон подозрительно посмотрел ему вслед, однако, охва-ченный азартом, сыграл еще двух «дураков».

А Гаврила, поднявшись наверх, облокотился на барьер в дежурке, яростно думая (аж голова горячая стала!), как сде-лать, чтобы Блеханов узнал о службе в камере. Пойти на прямой донос было как-то боязно, а пустить сообщение окольным путем — потеряешь время.

Но тут со второго этажа ступил на парадную лестницу и, скользя рукой по перилам, пошел вниз начальник оперотдела Петр Лукич Задман.

Ну, Ванька, - нарочито громко сказал Гаврила новому де-журному, - знал бы ты, что на белом свете деется. В камере поп Панкрат советской власти анафему поет, а наш Антон, едрена корень, и в ус не дует.

Круглое Ванькино лицо от изумления округлилось еще сильней, но выражение глупой, конопатой Ванькиной физио-номии мало интересовало Гаврилу — тот, кому предназнача-лись слова, услышал их.

Какую анафему? - спросил Задман.

А вы сходите, послушайте, Петр Лукич, - умирал от радости Гаврила.

Нехорошо радоваться промаху сослуживца, - назида-тельно заметил Задман. - Это подло.

На винтовой лестнице послышался бешеный топот, в вестибюль с выпученными глазами, с окровавленным лицом выбежал Антон. Вырвавшись из руки схватившего его Петра Лукича, размазывая кровь по лицу, он вихрем помчался на второй этаж.

Оружие у них там! - орал он во весь голос.

Растворялись в былое время царские врата в Лазарев-ской церкви, из алтаря шествовал в храм отец настоятель Панкратий Примагентов в сонме сослужащих ему иереев, певчие на хорах воспевали умилительные тропари «Ангель-ский собор удивися...», храм насыщался светом свеч в паника-дилах, перед образами мигали и дрожали глазки лампад, трепет и волнение растекались по храму, и еще строже смот-рел с потолочной росписи Господь с младенческой душой Бо-городицы на руках.

Наступил этот торжественный, радостный миг и в под-вале губчека, и хоть не было ни многосвечных паникадил, ни душистого кадильного фимиама, ни лампад, ни стройного пения вышколенного регентом хора, но в сердцах моля-щихся свет разгорался все ярче.

В это время Антону стало невмоготу размышлять о стран-ном поведении Гаврилы, о его бегающем взгляде, о той суетли-вости, с какой он заторопился наверх. Антон швырнул карты и пошел взглянуть, что же такое Гаврила увидел в камере?

«Ах, подлюги!» — свирепея от злобы, подумал он, ус-лышав пение.

Ключ никак не попадал в скважину замка.

Молчать! Перебью как собак, - прорычал он, распах-нув настежь дверь.

Люди, напуганные его появлением, умолкли. Слышался только голос отца Панкратия и Зины. Но сразу же, подстраи-ваясь, прикрепляясь к их голосам, люди возобновили пение.

Молчать! — заверещал Антон, ринулся в камеру, расстеги-вая кобуру.

Но только револьвер привычно вылетел из кобуры, как сокрушительный удар по зубам посадил Антона на зад. Револьвер закрутился по полу камеры.

Антон вертко перевернулся на четвереньки, вскочил, ки-нулся вон, захлопнул за собой дверь и, запирая замок, обдумал две мгновенные мысли: управиться своими силами (часовые побьют их из винтовок), или лучше сообщить начальству?

А в камере отец Панкратий потребовал у офицера, раз-делавшегося с Антоном, спустить револьвер в поганую кадку у двери, после чего сказал:

Мир всем! - и, став ближе к лампочке, начал читать Еван-гелие под Лазареву субботу.

Не дослушав до конца суматошный рассказ Антона, Алексей Блеханов, побледнев, метнулся к заглубленному в стене шкафу, где в соседнем с чайником и чашкой с голуб-ками отделении наготове стоял тяжелый и толстый, как са-моварная труба, ручной пулемет «Льюис».

Дочитав Евангелие, отец Панкратий осенил им паству и, словно предчувствуя, что истекают последние минуты его земной жизни, что уже мчит к камере, грохоча коваными сапо-гами, кромешное чекистское воинство во главе с одержимым его председателем, грянул своим знаменитым на всю епар-хию, широким, будто полноводная весенняя река, басом:

Воскресение Христово видевше, поклонимся свя-тому Господу Иисусу...

Отпирай, раззява! - став у камерной двери, прилаживая к пулемету каравай патронного диска, взревел председатель.

Повернулся ключ, захрипел засов. В коридор вытекла мощная, густая волна:

Даде нам живот ве-е-е-ечный...

И только отошло чуть в сторону полотно двери, Блеха-нов вогнал в гущу людских тел протяжную пулеметную оче-редь.

Последнее, что увидел Алексей — был обернувшийся к нему отец Панкратий и его лучащиеся, пылающие необыкно-венным светом в черноте подвала глаза.

Эпилог

По-разному сложилась дальнейшая жизнь героев этой небольшой повести. Город N существует и до сего дня. Правда, от некогда старинного русского города осталось только название: он перестроен и исковеркан до неузнаваемо-сти. История с попом, расстрелянным во время совершения службы во внутренней тюрьме губчека, дошла до самого това-рища Гедрова. После этого Алексей, Петр Лукич и Антон круто пошли в гору. Однако ни они, ни сам Гедров не пере-жили тридцатые годы. Сквозь все испытания благополучно прошел лишь один подловатый Гаврила.

В бывшем здании ЧК ныне размещается институт. По его лестницам и коридорам ходят молодые веселые студенты и сту-дентки, не догадывающиеся, кого водили по этим коридорам и лестницам почти восемьдесят лет назад. В стенах камеры, где приняли смерть отец Панкратий и его паства, пробили окна, приспособив ее под лабораторию сопротивления материалов.

Придите сюда тихим ранним безлюдным утром, когда восходящее солнце обливает своим трепетным золотистым светом главы Софии, прислушайтесь, откройте своё сердце, и вы услышите неторопливую поступь Грозного царя, шумный говор петровских гренадер, услышите шелест знамён и молебное пение дружины Вологодского ополчения, выступающей в поход на защиту Севастополя…

Удивительное благодатное место - соборная горка. Здесь живёт история. Не устаю я приходить сюда вот уж скоро семьдесят лет. Церковные главы, перезвоны колоколов, дружный посвист ласточек в синеве неба говорят о вечности, о России.
Горка воспринимается как единое целое, как созданное искусным зодчим одновременно. А ведь это не так Единая вера собрала и объединила здесь в одно нерасторжимое целое самые разновремённые эпохи и стили.

Памятники архитектуры образуют редкий по красоте ансамбль, в котором ни один памятник не противоречит общему настрою, но все дополняют и обогащают друг друга. История собрала в этом уголке Вологды памятники архитектуры, начиная с XVI (Софийский собор) и до XIX (Церковь Александра Невского) веков.

Наш рассказ об одном из них.

Известно, что на площади стоят два собора: Софийский и Воскресенский, почему в прежние времена площадь так и называлась - Соборная, но, если первый упоминается во всех путеводителях, то о втором порой говорится вскользь, бегло, а то и вовсе его обходят молчанием. А он звучит важной, необходимой нотой в соборном ансамбле. Когда в XIX писали «Вологодский кафедральный собор», то имели в виду Софийский и Воскресенский соборы. О последнем, как правило, уточняли: тёплый. Это уточнение позволяет догадываться, по какой причине архиепископ Иосиф (Золотой; 1721 - 1774) решил построить недалеко от Софийского новый собор. Софийский собор был вместителен, но имел один существенный недостаток, он не отапливался. В сильные морозы в нём не только трудно было совершать службу, но и просто находиться внутри (молиться).

Начало строительства относится к 1757 году. Тогда у северной стены Софийского собора начались работы по возведению каменного Сретенского (так первоначально намеревались освятить его) собора.

Если Софийский собор строили с великим тщанием и сложенное за день, укрывали лубом (древесной корой), чего ради «оная церковь крепка на расселины»(2), то, видимо, новый собор стоили не столь старательно. Собор строили больше десяти лет, но появились сомнения в прочности постройки. Эти сомнения разделил и приехавший из Коллегии Экономии для освидетельствования постройки чиновник Карл Паульсон. Он обнаружил эти самые расселины (трещины) в сводах, на арках и в самих стенах. Постройку собора остановили, а затем почти завершённый строительством собор разобрали до основания.(7)
Вполне возможно, дело обстояло не в небрежном строительстве, ведь строили всё-таки храм. Быть может, были проблемы с грунтом, по близости протекает река, велика возможность плывуна.

Случаи обрушения зданий были не так уж редки. В памяти вологжан ещё жива была память, как меньше ста лет назад, в 1691 году рухнула недавно построенная церковь во имя Всемилостивого Спаса, возведённая над обыденным храмом. Тогда «каменные церкви своды «обломилися вси, и стены разрушилися». (5)
Жертв удалось избежать только потому, что в храме никого не было.

Карл Паульсон остановил строительство собора. Два года ушло на разборку не завершённого строительства, на поиски нового места. Наконец, оно было найдено. Для этого разобрали одну из башен (образец её мы можем видеть в башне, что нынче выходит на проспект Победы).

В 1772 году снова закипела прерванная было работа. На стройке часто бывал владыка Иосиф. Однако ему было не суждено увидеть её завершение. Он заболел и в 1774г. преставился в селения Небесные, а 30 октября 1776г. епископом Иринеем (Братановичем) новый собор был освящён во имя Воскресения Христа Спасителя.
Собор был освящён во имя Воскресения, должно быть в память Воскресенской церкви на Ленивой площадке, откуда, согласно житию прп. Герасима «есть пошла земля Вологодская (ныне та древняя церковь не существует).

Собор строился по проекту архитектора Златицкого и построен в стиле барокко. Принимая во внимание некоторую грубоватость и даже аляповатость форм в отделке деталей, его можно назвать провинциальным барокко.

Когда входишь в собор, тебя посещает удивительное чувство. Купол словно парит твоей головой, над головами людей. Этот поразительный эффект достигается при помощи ряда люкарн.

Помимо периодически производившихся ремонтов собор во второй половине XIX века был расписан. По моде тех времён росписи повторяли творения Рафаэля, Леонардо да Винчи и по мнению Г.К. Лукомского «внутри собор не представляет решительно ничего интересного». Эти росписи до нас не дошли.
В 1805 году на первом этаже собора (в подклете) был освящён престол во имя Киево-Печерских чудотворцев.(7)

Самую большую ценность, несомненно, представляли святыни собора и в первую очередь икона XIV века «Троица Зырянская». Особую ценность ей придавала надпись на зырянском (зырянами называли народ коми) языке. Алфавит для народа коми составил, просветитель этого народа святитель Стефан Пермский, уроженец Великоустюжской земли.

Также большую часть года в соборе хранилась явленная икона Божией Матери «Всех скорбящих Радость», прославленная чудесными исцелениями в 1766 году в Богоявленской церкви, что в Лосте.

С момента обретения и до 60-х годов XIXвека записано до тридцати чудес совершившихся у этой иконы.(7)

Риза Божией Матери сплошная из жемчуга, украшена драгоценными камнями: алмазами, яхонтами, изумрудами. Ризы на предстоящих группах ангелов серебряные, позолоченные. В летние месяцы икона переносится в Софийский холодный собор, но большую часть года находится в Воскресенском.
Не будучи специалистами в этом виде искусства, доверимся знатокам архитектуры не находящим каких- либо архитектурных достоинств в соборе, так Г. К. Лукомский пишет о соборе как о довольно хаотическом и бесформенном сооружении, практически вторят ему и Г.Н.Бочаров с В.П Выголовым(2), хотя вологжане за два с половиной века привыкли к собору, полюбили его несколько приземистый объём, им ближе точка зрения корифея советской школы реставрации В. С. Баниге, когда он пишет, что «всё же это было очень хорошо, что… появилось здание, которое своими барочными формами… поддержало стиль Иосифовского корпуса: без такой поддержки епископские хоромы чрезмерно выделялись бы среди прочих построек.» (1)Так же В.С. Баниге утверждает, что здание Воскресенского собора само по себе довольно интересно. Собор способствует возникновению гармоничности соборного ансамбля.
С Воскресенским собором связано несколько знаменательных событий, оставивших отклик в истории города. В октябре1824 года Вологду посетил император Александр Павлович Первый. Для высокого и долгожданного гостя к собору пристроили изящное крыльцо с портиком. По этому крыльцу нынче мы входим в собор. Читая воспоминания вологжан, имевших счастье лицезреть Помазанника Божия и разговаривавших с ним, мы поражаемся той степени любви и благоговения с какими православный народ встречал своего Государя.

Посещение царём собора всё же было событием местного значения. Однако в Воскресенском соборе совершилось событие имевшее значение для всей Православной Церкви. 28 июня 1830года в соборе с именем Игнатия был пострижен в монашество вологодский дворянин Дмитрий Александрович Брянчанинов. Кто из православных христиан сейчас не знает этого имени? Епископ Игнатий в православном сознании стоит в одном ряду с великими подвижниками благочестия, столпами веры. 6 июня 1988г. святитель Игнатий прославлен в лике святых Русской Православной Церкви.

12 марта 1913 в соборе совершалось отпевание о А.Баданина. Обычно священника отпевают в том храме, в котором проходило его служение. Однако возникли опасения, что скромный приходский храм Вознесения не вместит всех желающих проститься со священником, которого высоко чтил сам о. Иоанн Кронштадтский. Опасения оправдались. Людей пришло так много, что они стояли на улице. Даже кафедральный собор не мог вместить всех. Отца Александра отпевали епископы Александр, Антоний и Неофит.(4) На могиле досточтимого пастыря стали совершаться чудеса. В 2000-м году отец Александр Баданин прославлен как местночтимый святой. На могиле его и по сей день теплится негасимая лампада.

В марте 1913 г. в соборе совершалась хиротония архимандрита Спасо-Прилуцкого монастыря Неофита (Следникова) во епископа Измаильского. Чин последования хиротонии возглавил архиепископ Тихон, будущий Святейший Патриарх. (8)
Как и всем православным храмам собору в богоборческие времена довелось пройти череду испытаний. Из него изымали ценности. А изымать было что, вспомним описание ризы иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость». Сколько на ней было алмазов, других драгоценных камней. Сейчас в нашем государстве происходит справедливый процесс возвращения заброшенных, используемых нее по назначению церковных зданий их законному владельцу - Церкви. Жаль, что невозможно вернуть силой отнятые церковные сокровища.

В 20-е годы XX века храм занимала обновленческая община 3.5.1938 - собор закрыт.(6)
В 1950 г. в здании открылся художественный отдел областного краеведческого музея. В 1952 г.образуется Вологодская областная картинная галерея

Вспомнив под какие учреждения приспосабливали Божии храмы (ремонтные мастерские, склады, винзаводы), как издевались над ними, кощунствовали в них, согласимся, что собору повезло, картинная галерея, далеко не худший вариант, тем более, что, оказавшись в умных, бережных руках картинная галерея выросла в духовно- просветительский очаг. Не мало прекрасных выставок прошло в стенах древнего собора. Его стены видели многих видных деятелей нашей отечественной культуры.

Но всё же храм должен быть только храмом.

Постановлением Совета Министров РСФСР от 30 августа 1960г. и указом Президента Российской Федерации от20 февраля 1995 г. Воскресенский собор в составе ансамбля Вологодского Кремля определён памятником истории и культуры федерального значения.

Церковь Христову часто сравнивают с кораблём. Сравнение это оживает, когда смотришь на Воскресенский собор от реки. Будто идёт на тебя необычной конструкции корабль. Не видно на нём матросов, не полощут на ветру вымпелы, не слышно команд. Но он идёт через время, преодолевая века и пространства. Никто не может остановить его, заставить свернуть с намеченного Небесным Кормчим курса.

Источники
1. В.С.Баниге, Н.В. Перцев, Вологда, М., Искусство, 1970
2. Г.Н.Бочаров, В.П. Выголов Вологда, Кириллов, Ферапонтово, Бело-зерск, М., Искусство, 1966
3. История православных храмов и монастырей Вологды, Вологда, Древности Севера, 2014
4. Молитвенник к Богу усердный, СПБ, 2006
5. Полное собрание русских летописей, Л., Наука,1983
6. И.В. Спасенкова Церковная жизнь Вологды 1920-х - 1930- х годов, в альманахе Вологда - 3, Вологда, «Легия», 2000
7. Н.И. Суворов, Описание Вологодского кафедрального Софийского собора, М., 1963
8. Вологодские епархиальные ведомости № 7,1913

– вологодский писатель, автор многих хороших книг, член Союза писателей России, лауреат Всероссийского литературного конкурса «О, русская земля» за 2005 год, Государственной премии Вологодской области по литературе за 2006 год. Награжден медалью «20 лет Победы в Великой Отечественной войне», а также медалью благоверного князя Даниила Московского (с надписью «За труды во славу Святой Церкви») и многими другими наградами. В последние годы Роберт Александрович много пишет для детей, и особенно читателям полюбились изданные в Сретенском монастыре «Жития святых для детей» – двухтомник, содержащий 60 повествований о святых самых разных эпох и стран. Особенность этого издания – язык житий: современная, понятная нынешним детям, хорошая, живая, неспешная русская речь. Но главное внимание уделяется знакомству детей, а часто и взрослых, со святыми. А об одном святом – праведном Прокопии Великоустюжском, Христа ради юродивом, – вышла отдельная книжка.

Как можно и нужно рассказывать о жизни святых людей, насколько это трудно, чего нужно избегать, когда пишешь о святом, – об этом мы беседуем с писателем.

– Роберт Александрович, как появилась идея написать о святом Прокопии Великоустюжском?

– Я и не думал, не собирался писать – это дело все-таки очень ответственное. Одно дело – писать рассказы да повести, выдумывать сюжет «от ветра главы своея», но совсем другое дело – рассказывать о конкретных людях, тем более о святых. А получилось так: когда начала работать в России замечательная образовательная программа «Истоки», ко мне обратился Игорь Алексеевич Кузьмин с просьбой переложить для детей на современный литературный язык жития святых. Должны знать дети о русских святых? – Конечно, должны. Нужно «только» написать о них так, чтобы современные дети смогли понять, о ком и о чем идет речь: русский язык прошлых веков или церковнославянский, на которых писались жития святых несколько веков назад, уже не очень доступен им на первых порах. Я и согласился: и дело нужное, и интересно.

– Какими источниками вы пользовались?

– Источники были такие: изданные в XIX веке на русском языке 12-томные Минеи, жития святых – потом они были переизданы, уже в наше время. Брал еще и другие источники, XVIII века, но, как обнаружил, текст везде практически один и тот же. В архивах никаких данных с той поры, когда жил праведный Прокопий, не осталось – слишком много времени прошло. Была еще одна трудность: житие святого Прокопия Устюжского во многом переписано с жития блаженного Максима Константинопольского. Встречаются одинаковые эпизоды: как он с собаками на паперти спал, сцена смерти блаженного Прокопия дословно воспроизводит ту, что в житии святого Максима, есть много и других заимствований. Я уверен, что древнее житие праведного Прокопия Устюжского существовало – оно просто до нас не дошло. Ведь главная беда наших северных деревянных городов – пожары – была не столь уж редкой. Города горели, уничтожались многие документы, памятники, причем вплоть до XX века. Было оригинальное, подлинное житие святого, но, как я считаю, с огромной долей вероятности, оно сгорело, и для его восстановления было уже использовано житие святого Максима.

И в житии, которым я пользовался и которое переложил на современный русский язык, есть все-таки детали, ниоткуда не заимствованные. Например, встреча юродивого с девочкой, будущей матерью святителя Стефана Великопермского, сидение святого на камне – кстати, камень этот сохранился до сих пор, – знаменитые три кочерги, которые он носил с собой, спасение Великого Устюга от разрушения каменной тучей по молитвам Прокопия и некоторые другие. Так что, несмотря на заимствования из другого жития, можно сказать, что память о святом в Устюге сохранялась, что и отразилось в нынешнем житии.

– Сложно ли писать о жизни святых, особенно о святых, понесших такой непростой подвиг, как юродство во Христе?

Самое главное – избегать налета этакой слащавой сказочности. Заигрывать с фольклором, давать волю фантазии, воображению – нельзя.

– Что самое трудное, когда пишешь о святых? Я переложил на современный русский язык около 60 житий святых – они были изданы в Сретенском монастыре. Самое главное, по моему твердому убеждению, – избегать налета этакой слащавой сказочности. Потому что то, что многие святые угодники творили в своей жизни, бывает очень похожим на сказку. Трудно поверить в то, что это было на самом деле, но если это было – значит, было. Поэтому очень важно не впасть в сказку, а перелагать так, чтобы чудесные события воспринимались бы естественно. Под «сказочностью» я разумею всяких кентавров, ковры-самолеты, мечи-кладенцы или шапки-невидимки и прочие атрибуты фольклора. Нужно четко различать, где сказка, интересная детям, – со своим языком, правилами и вымыслом, а где – повествование о жизни святого человека. Заигрывать с фольклором, давать волю фантазии, воображению здесь нельзя. Это не значит, конечно, что житие должно выглядеть как справка от чиновника-бюрократа: сухие биографические данные и подпись – нет, разумеется. Но и сказку надо поставить на свое место, не пуская ее в житие. Вот, избегая таких крайностей, как мне кажется, и нужно бы рассказывать о жизни святых.

Прокопий Великоустюжский умер в 1303 году, а прославлен в лике святых он был в 1547-м на Московском Соборе, то есть через больше чем 200 лет после кончины. Естественно, что многие детали его жизни со временем забылись – сохранились только наиболее яркие, запоминающиеся факты и эпизоды, передававшиеся из поколения в поколение. А вся бытовая сторона, в которой не было ничего чудесного, сверхъестественного, она забылась.

– А как можно попытаться донести до читателя особенности внутренних переживаний святого человека?

– Внутренняя жизнь святого – очень сложная тема. Мы не должны забывать, что Прокопий был одним из первых русских юродивых. Этот тяжелейший христианский подвиг всегда не привычен народному сознанию, в любое время человек, несущий его, сталкивается со множеством трудностей. А тогда русское сознание вообще не встречалось еще с таким подвигом – это уже потом как-то «привыкли», хотя, например, блаженную Ксению Петербуржскую, жившую веками позже, тоже ждали многие испытания: и непонимание, и издевки, и многое другое. А первым юродивым Христа ради, думаю, было очень тяжело: люди воспринимали их поначалу как обыкновенных сумасшедших, дурачков. И относились к ним с недоверием. Только потом, по прошествии времени, когда люди начинали видеть разницу между юродством, то есть дуростью, глупостью, сумасшествием, и юродством ради Христа, они обращали внимание на внутреннюю жизнь святого человека. Такая способность – обращать внимание на сердце человека, видеть разницу между человеческой глупостью и юродством Христа ради – требует хорошей, честной работы человека над самим собой. Поэтому, на мой взгляд, имели под собой веские воспитательные основания церковные и государственные меры, направленные против так называемых лже-юродивых, пользовавшихся человеческим состраданием и милосердием, ну и деньгами заодно, снимая с себя всякую ответственность за поведение в обществе.

Юродство ради Христа – очень личный, сложнейший христианский подвиг, который не каждому по плечу.

Конечно, в первую очередь в глаза бросается именно внешнее поведение человека, а о внутреннем его состоянии редко кто задумывается. Тем более мало было охотников повторять подвиг юродивого Христа ради: если отец семейства, встав рано утром, вместо того, чтобы идти пахать землю или собирать урожай, начнет ходить по городу с кочергами, выкрикивая непонятные речи, то, согласитесь, тут можно говорить уже не о юродстве Христа ради, а о преступном отношении к своей семье и к обществу в целом. Юродство ради Христа – это очень личный, сложнейший христианский подвиг, который не только не каждому по плечу, но и редко кому полезен, по-моему. Отсюда и строгое церковное отношение к нему.

– Описание чудес святых не заслоняет ли призыва к христианам следовать главному в жизни, тому, чему следовали как раз сами святые, – верности Богу? Ведь чудеса – это уже второстепенное, логичное, так сказать, следствие жизни по Богу.

– Думаю, нет. В этом году мы отмечаем 700-летие со дня рождения преподобного Сергия Радонежского. Разве многочисленные его ученики, устроители Северной Фиваиды, стремились к чудесам? Вовсе нет: самым главным для них, преподобных отцов, было стремление к молитвенности их духовного отца, праведности, постничеству. Они же вовсе не претендовали на то, что, усвоив уроки Преподобного, они смогут творить чудеса – да это и не главное в их жизни. Главное чудо всегда совершается в душе, сердце человека, внешнее чудо – это иногда необходимое подспорье, но оно не всегда обязательное. Смирение – чудо. Понимает человек, что между мной, грешным, падшим, несовершенным, и святым угодником – огромная пропасть, – смею ли я надеяться на какое-нибудь там внешнее чудо? Да и зачем оно, если мне требуется чудо настоящее – преображение моей души Христом, которое поважнее внешних чудес.

– Когда вы работали над переложением жития праведного Прокопия, какой эпизод вас особенно тронул?

Это же была своего рода космическая катастрофа: большой город просто-напросто мог исчезнуть с лица земли!

– Пожалуй, горячая молитва блаженного о спасении града Устюга, когда по его заступничеству от города отошла смертоносная каменная туча и камни, просыпавшиеся из нее, уничтожили лес неподалеку от города. Это же была своего рода космическая катастрофа: большой город просто-напросто мог исчезнуть с лица земли. Кстати, как поняли и признали жители Великого Устюга, уничтожен-то он мог быть поделом – за грехи людей, проживавших в нем. Они сделали то, что сделали в свое время ниневитяне: покаялись, исправили свою жизнь. А праведный Прокопий, «великоустюжский Иона», не стал убегать в Фарсис – он всей своей жизнью в городе призывал людей к покаянию и, следовательно, к спасению.

Восхитила и сила смирения праведного человека, его терпеливость: не каждый сможет сносить издевательства и непонимание людей со смирением, не каждый сможет умерщвлять свои «уды, сущии на земли», с таким постоянством и самоотвержением. Мы-то, простые люди, испорченные комфортом, такого рвения не показываем – слабые мы люди…

– Мне кажется, есть такой феномен на севере Руси: много юродивых Христа ради, прославленных в лике святых, – этнические немцы. Грубо говоря, что ни юродивый, то немец. Русские потом уже этот подвиг «освоили». Так ли это?

Вообще верность Христу, жизнь по Евангелию всегда воспринимается внешним миром как юродство.

– Ну, тут надо принимать во внимание то, что в те давние времена у нас вообще все иностранцы немцами назывались – «немыми», по-русски говорить не умевшими. Хотя в Любеке есть православный храм во имя святого праведного Прокопия, да. По-моему, есть такой и в Гамбурге. Что касается жителей Германии, да и любой другой земли, то Христос ведь открыт всем людям – те, у кого сердце горит любовью к Нему, пусть и не всегда осознанно пока, слышат стук Бога в двери своего сердца и идут к Нему. Кто на Афон, кто – в северные пределы Руси, кто еще куда. Вообще верность Христу, жизнь по Евангелию всегда воспринимается внешним миром как юродство. Будь то мученик, святитель, преподобный, да просто настоящий христианин – он всё равно будет для этого мира «немцем». А для Бога – своим. Дай Бог, чтобы мы были такими «немцами»!

Хотите, приведу пример юродства – не Христа ради, а дурости? Приезжал тут в Вологду барон Фальц-Фейн из Германии. Так наши вологодские лизоблюды, которые вокруг него вились, преподнесли ему «подарочек»: он де, по их утверждению, – потомок Прокопия праведного – о как! Тут «изнемогает всяк глагол», как говорится: ну как мог святой Прокопий, который никогда не был женат, в юности покинувший свое отечество в XIV веке и всю жизнь проводивший в посте и подвигах в Великом Устюге на , обзавестись потомками в Германии?! Бред сивой кобылы. Образчик юродства и ревности не по разуму. Ну хоть житие бы, что ли, его прочитали предварительно – не позорились бы! Но это так – для улыбки.

Заканчивая же разговор о праведном Прокопии Великоустюжском, я бы хотел сказать, что воля Божия, любовь Христа открыты всем людям мира, и уже от каждого человека зависит, откликнется ли он на эту любовь, будет ли трудиться ради исполнения воли Бога. Пример праведного Прокопия очень красноречив: Бог открыт всем нам.

И свет во тьме светит.
И тьма не объяла его.

Жизнь писателя иногда бывает так же интересна и непредсказуема, как роман. Ну если не роман, то хотя бы рассказ. Я только что закончил книгу о вологодских губернаторах, правивших Вологодской губернией со времен Екатерининской реформы до 1917 года, и, довольный законченной работой, приехал в Москву, где мне неожиданно предложили написать книгу о Дмитрии Донском. Писатели от века не слишком избалованы заказами, а в нынешние времена в особенности. Чаще всего они пишут, что им интересно, а потом ходят и с нервными переживаниями пристраивают свою рукопись. А тут ничего пристраивать не надо, только пиши. Я, конечно, с радостью согласился. Да что тут говорить: лестно писать о народном герое, имя которого народ помнит седьмое столетие.
Взволнованный, я вышел из редакции. Остановился и оцепенел на крыльце. Волна оторопи, какого-то ужаса окатила меня.
Надо мной и вокруг меня шумела Москва, катились ряды машин, куда-то шли беспечные, не отягощённые никакими думами и впопыхах данными обещаниями люди.
«Боже мой, – громоздились в голове моей панические мысли. – Что я наделал? Ведь я ничего не знаю о Дмитрии Донском, кроме того, что он победил Мамая, а потом пережил трагедию нашествия Тохтамыша, когда улицы Москвы не в переносном, а в буквальном смысле были залиты кровью. Кругом дымились развалины любимой столицы, на укрепление и украшение которой он отдал столько труда, а князь ходил по лепёшкам застывшей крови, среди неубранных трупов и рыдал. И ведь наверняка о Дмитрии и о той эпохе написаны горы книг, я же ничего, ничегошеньки не знаю!»
Никогда я не думал и не мечтал писать что-либо о Дмитрии Донском. Писательские мои интересы лежат в современной жизни, только иногда углубляясь в близкий и знакомый век XIX (там Пушкин, Лермонтов и Гоголь). Но XIV век был так далёк от меня, да и я от него тоже. Для меня он был как неведомый Великий океан для Магеллана. Отправляясь в плавание, угрюмый Фернан что-то слышал об океане, но так смутно, глухо… Таким же неведомым, таинственным был для меня XIV век.
Вернуться и отказаться я не мог. «Русские в плен не сдаются», – хорохорился я потом перед друзьями в Вологде. Это – во-первых. Во-вторых, взялся за гуж…И, в-третьих, интересно же, что из всего этого получится.
Вечером того же дня я уезжал домой. За окном привычно мелькали подмосковные станции. Вот и Лавра: колокольня с причудливой золотой раковиной на верхушке – дань манерного XVIII века, большие главы Успенского собора, режущий своим силуэтом надвигающиеся сумерки, как корабль, Сергиевский храм и совсем незаметный, невидимый из вагона, скромный Троицкий собор, где почивают драгоценные мощи всея России чудотворца преподобного Сергия.
Нередко бывал я тут – и на службах, и на братских молебнах, в академической библиотеке, в издательском отделе. Бывал я в Лавре не раз, но сегодня что-то иное, более тёплое и сердечное почувствовал я к святой обители. Ведь сюда, когда это был совсем малый монастырёк и всё тут было деревянным: и ограда, и церкви, и сама келья великого игумена, – сюда в раздумьях, сомнениях и тревоге прибыл за советом и благословением на смертный бой князь Дмитрий Иванович, ещё не Донской. Прискакал он сюда с небольшой дружиной, а уехал с пополнением: двух иноков дал ему мудрый настоятель, бывалых во времена оны бойцов: Пересвета и Ослябю.
Вагон слегка покачивается, в памяти всплывают хрестоматийные (не из «Родной речи» ли?) картины М. Авилова «Поединок Пересвета и Челубея», А. Бубнова «Утро на Куликовом поле», в стуке колёс выпеваются щемящие строки:

И, к земле склонившись головою,
Говорит мне друг: «Остри свой меч,
Чтоб недаром биться с татарвою,
За святое дело мёртвым лечь!»

За вечереющим окошком перед душевным взором моим в густеющих сумерках словно поредела и раздёрнулась туманная завеса, отделяющая ясный день от дня померкшего, настоящее от пережитого, и вот…
…Загремели бубны, тулумбасы, завизжали дудки, свирели. От монгольских рядов отделилась тень. Выехал ханский батыр помериться силой да удалью с русским витязем. Долго ждал он ответа на свой вызов. Переглядывались русские храбрецы друг с другом, но ратный строй их оставался недвижим. Громаден и ужасен монгол. Если бы не был он тут воочию, не поверить бы, что такие люди рождаются на земле.
Да, такой многих срубит в бою. Заплачут матери по убитым им сынам и на Клязьме-реке, и в Коломне, и далёком заволжском Белозерье.
Яр и злобен рослый конь под монголом, под стать седоку. Выше и шире грудью обычных лошадей. Косит конь кровавым оком, роет каменным копытом землю, щерит жёлтые зубы-лопаты.
А монгол топчет конём поле Куликово, изрыгает брань, насмешки, хулит Господа и Пречистую Матерь Его.
Тогда-то дрогнул передний ряд русской рати и неспешным проездом направился к богохульнику русский поединщик. Полностью снаряжённый для боя, в правой руке держал он крепкое и длинное оглоблистое копьё. Лишь одно выделяло его среди всех: когда он тронул коня на врага, из-под шлема зареяло на ветру чёрное крыло монашеской мантии. С того дня пролетело немало времени, но и до сего дня историки и писатели рядят и судят, как выехал Пересвет на поединок: в боевом доспехе со шлемом-шишаком на голове или в одной монашеской одежде: в подряснике с крестом на груди и куколе на голове? Надо полагать, что выехал он всё же в доспехе. Лично ему победа была не нужна, как иноку, ему было безразлично, победит он или погибнет. Но как воин в прошлом, он прекрасно понимал значение поединка перед битвой. И хотя всё войско его видеть не могло, для воинов на краю правого и левого крыла он был крошечной, едва различимой фигуркой, но весть об исходе поединка мигом облетит всё войско. Он обязан сделать всё, чтобы победить. Велика сила молитвы, необорима вера в Божию справедливость. Но, если оратай будет только молиться, соха сама не пойдёт по полю, и поле останется невспаханным. Господь содействует трудящемуся и воюющему, а не бездельному.
Кто же собрал это войско, привёл сюда, расставил полки, определил командирам и каждому воину цель? Кто он, где? Вот он стоит, не в пламенно-красном княжеском плаще, не в позолоченной, украшенной накладными бляхами из золота и серебра кольчуге, голову его не венчает сверкающий на солнце позолотой шлем. Простая воинская кольчуга облегает его могучие, необъятные плечи, простой шлем надет на голову, от всего княжеского ратного прибора при нём только его надёжный спутник, верный товарищ боёв и схваток, беспощадный булатный меч.
Решение встать в общий строй пришло внезапно. Когда войска сойдутся, всякие команды потеряют смысл. Ещё никогда на Руси не ополчалось столько воинов. А когда все они закричат, сам себя не услышишь. Его место тут, среди всех. Уповать остаётся на милость Божию, на стойкость ратников и воевод, да на мудрость ратоборца Боброка. Да чтоб рука не устала…
Кто-то вошёл в купе, громко заговорил, видение помутнело и исчезло.
Вагонная жизнь самовольно вломилась в мои думы пустыми разговорами, несносным вагонным радио, звяканьем чайных стаканов. И всё же успел я подумать, что в прежней России был хороший обычай добавлять к фамилии человека, свершившего великое дело, название той местности, где это произошло. Обычай хороший, да кто сейчас помнит, кроме преподавателей кафедр истории, что Г.А. Потёмкин ещё и князь Таврический, полководец И.И. Дибич именовался Забалканским, усмиритель поляков И.Ф. Паскевич – Эриванским и Варшавским, и даже народного любимца никто не величает Суворовым-Рымникским. А ведь были ещё: П.А. Румянцев-Задунайский, А.Г. Орлов-Чесменский, Н.Н. Муравьёв-Амурский и Н.Н. Муравьёв-Карский и много других славных сынов России.
И только два человека сохранили на века это почётное прибавление, только эти двое живут в душе народа как Александр Невский и Дмитрий Донской.
Я приехал в Вологду и сразу же пошёл в областную библиотеку. Я заново перечитал «Магеллана» С. Цвейга, пытаясь найти ключик к древности. Ведь век Дмитрия и век Фернана не так уж далеко отстоят на лестнице великих деяний, по которой прошло человечество. Я снова вникал в удивительную магию эпиграфа к «Магеллану»: Navigare necesse est, vivere non est necesse…
Я пустился в плавание по океану под именем XIV век, я открывал новые для себя острова и архипелаги, маяками, путеводными указателями в этом плавании были для меня наши великие русские историки С.М. Соловьёв и В.О. Ключевский, советские – М.Н. Тихомиров и Л.В. Черепнин, Б.А. Рыбаков и В.В. Каргалов, В.А. Кучкин и И.Б. Греков. Я видел, как богата и как – увы! увы! – постыдно незнакома нам своя родная история.
Не раз я просыпался посреди ночи, и тот московский ужас опять окатывал меня, вновь немой вопрос «За что ты взялся?» вставал передо мной как огненные буквы.
Не раз я вспоминал бессмертное Navigare necesse est… и понимал, что изречение это приложимо к любой человеческой жизни. Долг перед Отечеством, перед народом превыше всего для каждого человека. Для писателя этот девиз я сформулировал так: «Книги писать необходимо» – далее по тексту.
Так кем же был этот герой, полководец, народный заступник, верный супруг и любящий отец? Как жил этот человек, лучи жизни которого освещают нам сквозь мрак веков нашу будничную, непамятливую к великим людям жизнь? Если «Христос и вчера и сегодня тот же» (Евр. 13: 8), так и святые Его живут среди нас, просто мы не помним (или плохо помним) о них, отгораживаемся делами, бесплодной суетой. А Дмитрий Донской, вроде бы странно даже говорить это, не только забыт, но ещё и оболган. «Как это забыт, – возразят мне, – мы помним его, это он победил Мамая на Куликовом поле, это он…» И далее наступает молчание. Потому что на этом наши знания о Дмитрии Донском заканчиваются. Прямо скажем, не густо. А именно за этим человеком на Куликово поле пришла Русь, а с поля ушла Россия. Умытая кровью, израненная, стенающая, но Россия. Россия победившая, ликующая… Этот человек создал первый каменный Кремль, он дважды отстраивал Москву, своими свершениями он положил один из крепчайших краеугольных камней в прочный фундамент нашего государства, благодаря чему оно и стоит, как несокрушимый утёс, вопреки всем войнам и революциям.
Нам никогда не достичь вершин деяний благоверного князя, никогда не подняться на ту высоту, на которую поднялся он, но мы должны знать о нём больше трех-четырёх строчек в школьном учебнике. И не о нём одном, если мы хотим выжить и сохраниться как великий народ.

Глава первая
Рождение и детство

Того же лета родися
князю Ивану Ивановичю сын Дмитрей,
месяца Октября в 12 день.

Никоновская летопись

12 октября 1350 года в Великом княжестве Московском произошло великое событие, впрочем, счастливо всколыхнувшее только одну семью. Тогда не было ещё ни газет, ни телеграфа, и по проводам во все концы России не побежали торопливые строчки о благополучном разрешении от бремени августейшей супруги Государя императора, великого князя Московского, Финляндского и прочее.
На дворе стоял не XIX железный век, когда все события, происходившие в царствующем доме (свадьбы, рождения, кончины), вскоре становились известными десяткам миллионов людей.
По правде говоря, и России как таковой ещё и не существовало. От Белого моря до причерноморских степей и от Пскова до Уральских предгорий разместилось несколько крупных русских княжеств, множество мелких и две республики. Этому лоскутному одеялу ещё только предстояло стать Россией.
Одним из тех, кто сделает для возникновения России необычайно много, был родившийся у звенигородского князя Ивана Ивановича и супруги его княгини Александры Васильевны младенец. Его назвали в честь великого православного святого воина Дмитрия Солунского, в ту пору почитавшегося наравне с Георгием Победоносцем.
Святой воин Дмитрий Солунский особо прославился при отражении иноземных войск, напавших на его родной город Солунь (Фессалоники).
Младенец, лежавший в колыбельке в княжеском тереме, конечно, не знал, что в будущем и он станет великим князем, военачальником, полководцем, который посвятит свою недолгую жизнь борьбе с иноземным врагом, угнетавшим родную землю. Не знал он и того, что имя его станет символом воинской доблести и полководческого искусства русского народа. Его имя вспомнит в смертельный час опасности патриарший Местоблюститель митрополит Сергий, а 7 ноября 1941 года его имя назовёт глава государства, того государства, в котором долгое время слово «святой» бралось в кавычки.
Великая всенародная слава веет над уютной колыбелькой. Слава не фальшивая, купленная, слава-однодневка, а слава настоящая, заслуженная. Прочная, вековая.
Имя его со временем прозвучит на всю тогдашнюю Россию и ближнюю ойкумену. Более того, это имя будет звучать в России из века в век, оно станет одним из самых почитаемых русскими людьми имён.
Имя князя вспомнит в 1480 году его праправнук великий князь Иван III, давший на берегу Угры решительный отпор хану Ахмату, царь Иван Васильевич Грозный почти через двести лет самого героического деяния князя назовёт его Донским.
Это имя будет парить орлом над победным русским воинством в последнем походе на Казань, оно незримо будет витать над ратями Минина и Пожарского, над полями Полтавы и Бородина.
А в 1980 году тысячи и тысячи людей сойдутся и съедутся на Куликово поле, чтобы помянуть снова и снова имя великого князя и полководца, шестьсот лет назад сделавшего первый шаг из неволи к свободе.
Когда-то, когда-то всё это будет!
А в октябре 1350 года ни отец, ни мать новорождённого дитяти не могли и мечтать о какой-то всенародной, вселенской славе своего сына.
Неоткуда было ожидать её, эту славу. Ни с какой стороны не могла она светить младенцу. Ведь родилось возлюбленное чадо в семье третьего сына великого князя Ивана, прозванного Калитой.
Московским княжеством правил в ту пору старший сын Калиты Симеон. Иван же Иванович был всего-навсего удельным звенигородским князем. Доля отца ожидала и Дмитрия, обычная доля быть подручным у великого князя; верным, храбрым, исполнительным соратником, помощником. Но не более того.
Подробности раннего детства великого князя нам не известны. Как, впрочем, и многих великих людей. По ребёнку не видно, что растёт великий человек, и поэтому детство большинства таких людей остаётся в небрежении у родителей и современников. С годами всё забывается, и от детства ребёнка у родителей и родственников остаются в памяти три-четыре переиначенных им на детский лад слова, два-три эпизода, не больше. Обычая вести дневники, хранить первые рисунки детей, их забавные милые каракульки, не было, поэтому нам остаётся довольствоваться словами безымянного автора «Слова о житии Димитрия Иоанновича, царя Руськаго»:
«Воспитан же он был в благочестии и славе, с наставлениями душеполезными».
Обычно литературоведы и специалисты по древнерусской литературе объясняют такие характеристики детства великих людей как элементарной нехваткой сведений о детских годах святых угодников, так и некоим трафаретом, который выработался у древних агиографов в процессе составления житий святых. Но отчего же не допустить другое: описания детства святых потому так схожи, что у святых было именно такое детство. Ведь у простых детей детство одинаково, где бы они ни жили – в Москве, в Вологде или во Владивостоке. Кто из детей не играл в прятки, в вершки, не гонял с друзьями мяч, не сражался на палках, не воровал яблоки в соседском саду. Но есть – их очень мало – серьёзные дети. Уже в детстве они ощущают в себе цель жизни, к чему следует идти и стремиться. Они пока не могут определённо уяснить себе эту цель, высказать её словами, но уже образом поведения отличаются от других детей, они не по возрасту задумчивы, сторонятся шумных и тем паче неприличных забав. Да, таких детей мало, но святых ещё меньше, они большая редкость, как алмаз в глыбе породы. Думается, что и Дмитрий, предизбранный Богом для великой цели, был именно таким ребёнком.
Первое время младенец находился под присмотром дворовых нянюшек, исправно рос, у него пошли зубки, в урочное время он сел, пошёл крепенькими ножонками, и, быть может, как это бывает в доброй семейной жизни, счастливые родители шли рядом с ним, вслух считая его первые шажки.
Дмитрию исполнилось два с половиной года, когда в жизни его произошла решительная перемена, коренным образом изменившая всю его жизнь, о которой он по малолетству своему, конечно, не догадывался.
В ту роковую для великого князя Симеона Гордого весну на Руси объявилось моровое поветрие. Моровым поветрием, или наказанием Божиим, люди средневековой Руси называли эпидемию чумы. Эпидемии бывали столь опустошительны, что народ называл их повальными. Эти бедствия отмечены как в русских летописях, так и в хрониках западноевропейских государств. Случалось, вымирали целые селения. А города безлюдели чуть ли не наполовину, а то и больше. Как нашествия кочевников, так и эпидемии чумы приходили на русскую землю из Азии. В проклятых Богом, выжженных зноем чёрных пустынях зарождались носители этой болезни. С кочующими в поисках пищи грызунами, с караванами купцов бесшумно и невидимо чума проникала в густонаселённые местности. От морового поветрия не могли защитить ни бдительная стража, ни крепкие и высокие стены. Болезнь не щадила ни скромного жилище землепашца, ни княжеских хором. Равно умирали простые люди и знатные.
Как ни хранились, как ни береглись, отгораживаясь от поветрия строгими заставами, поветрие объявилось в Москве, и вскоре в Кремле послышались рыдания и плач. Один за другим умерли малолетние сыновья Симеона Иван и Семён. Старшему было три года, второму – год. Осиротел великокняжеский терем. Где недавно звучали детский говор и смех, теперь царила тишина, прерываемая плачем великой княгини да чтением Псалтири у гробов навеки умолкших детей. Как напишет через 400 лет поэт Гаврила Державин:

Где стол был яств,
Там гроб стоит.

Не намного пережил детей и почерневший от горя отец. Болел великий князь недолго, и вот уже загудел на Кремлёвской звоннице похоронным звоном большой колокол, возвещая о его кончине.
Результатом этих смертей было не только то, что пресеклась мужская линия князя Симеона Ивановича, но и то, что младший брат его Иван Иванович по прозванию Красный нежданно-негаданно возвысился до великого князя Московского, а сын его Дмитрий стал наследником великокняжеского престола.
Семейство переехало из Звенигорода в Москву, которая отныне стала родным городом для мальчика.
На четвёртом году жизни, иногда чуть позднее, княжеских сыновей начинали готовить к основному призванию – быть воином.
Князь на Руси должен быть прежде всего бойцом, этому уделялось самое пристальное внимание, ведь умение владеть конём, биться на мечах, стрелять из лука, метать копьё, в рукопашной схватке владеть ножом, а при случае и биться на кулаках было жизненно необходимо.
В три года княжича посадили на коня. Тогда же ему был дан в учителя кормиличич, так называли опытного дружинника, который должен был воспитать из князя воина.
Обучение было не только индивидуальным. После учёбы с кормиличичем княжич участвовал в учебных поединках. В Западной Европе для этой цели служили рыцарские турниры. Нечто подобное было и в средневековой Руси, только такие турниры именовались «игрушкой». На игрушках чаще всего бились не только учебным, но и боевым оружием. Бывали и смертельные случаи. В 1390 году на игрушке погиб кормиличич великого князя Василия Дмитриевича литовский князь Остей.
Вместе с княжичем учился ратному делу его двоюродный брат князь Владимир Андреевич. Он будет спутником Дмитрия Ивановича в военных походах, командиром Засадного полка на Куликовом поле, будет служить великому князю верой и правдой. И переживёт его на 21 год.
Княжича учили не только оружейному и кулачному бою, но и грамоте. Правда, в летописях то ли с сожалением, то ли с укоризной сообщается, что книжной грамоте князь Дмитрий Иванович был не научен.
Слово летописцу : «Аще и книгам неучен беаше добре, но духовныя книги в сердце своем имяше». (Соловьёв, 297.)
Некоторые историки трактуют этот факт как показатель неграмотности великого князя. Историк В.А. Кучкин пишёт вполне определённо: «…который, увы, не умел ни читать, ни писать». (Кучкин, 73.)
Это недоразумение. Можно быть грамотным, но не владеть письменной речью. Много ли среди государственных деятелей писателей? Раз-два и обчёлся.
В самом деле, мы можем допустить, что великий князь диктует что-либо писцу. Но великий князь, не умеющий читать, – это немыслимо для того времени. Известно, что помимо обычной переписки в государстве существует переписка секретная. И что же, великий князь должен иметь рядом с собой особо доверенного человека, без которого шагу ступить не может? Это, конечно, невероятно. Кроме того, бывают также послания сугубо личные, конфиденциальные, о содержании которых не должен знать никто, кроме адресата. А как же князь напишет или прочтёт их, будучи неграмотным?
Раскопки в Новгороде, проводимые В.Л. Яниным, показывают высокую степень грамотности среди простых новгородских горожан (самые ранние находки датируются XI веком). И что же, Дмитрий Донской был менее грамотным, чем простой новгородский мальчишка?
Старший сын великого князя должен был владеть ещё второй «профессией» – быть правителем. Но этой профессии не научишь. Мудрым правителем, достойным сыном Родины и Церкви, заботливым и взыскательным отцом своим подданным, беспощадным и жестоким к врагам воющим и милосердным к врагам поверженным, научиться нельзя, таким правителем нужно родиться.
Дмитрий Иванович Донской, как мы знаем, родился таким правителем.
Если семья живёт доброй, благочестивой жизнью, если родители нелицемерно любят друг друга и детей, то добрые, полезные впечатления отзываются во взрослой жизни. В 1358 году на Русь приехал татарский посол Мамат-хожа для размежевания земель между Московским и Рязанским княжествами и послал об этом известие великому князю Ивану Ивановичу. Но великий князь не пустил татарского посла в своё княжество. В чём это выразилось, в письменном послании или в устном ответе, переданном через гонца, мы не знаем, но это был первый случай открытого, гласного неповиновения ханскому послу, а в его лице и самому хану. Великого князя Ивана Ивановича летописи характеризуют как тихого, кроткого. Видимо, летописцы не до конца распознали характер князя. Конечно, об этом происшествии шли разговоры в великокняжеском тереме, и мальчик Дмитрий запомнил поступок отца.
Дмитрию исполнилось девять лет, когда в его жизни произошло второе, самое важное событие, перевернувшее всю его жизнь.

Глава вторая
Великий князь Московский

В лето 6867. Преставися благоверный,
и христолюбивый, и кроткий, и тихий, князь велики
Иван Иванович во иноцех и в схиме…

Никоновская летопись

13 ноября 1359 года в возрасте 33 лет в Бозе почил, оплакиваемый женой, детьми, родственниками и боярами, великий князь московский Иван Иванович Красный и великим князем стал девятилетний Дмитрий.
Последняя, предсмертная просьба умирающего князя была обращена к митрополиту Алексию: не оставить святительским попечением княжеских сыновей Дмитрия и Ивана, особливо Дмитрия, перенявшего отцовскую власть.
В русской истории дети такого возраста не часто становились правителями государства. Первый, кто вспоминается, – царь Иван Васильевич IV, более известный как Иван Грозный. К нему власть перешла, когда ему было всего три года.
В Англии, когда умирал король, на улицах и площадях Лондона родовитая знать и простой люд кричали: Le roi est mort – vive le roi!
На Руси обходились без наигранной театральщины и неуместной торжественности: человек же умер, чему тут радоваться и что праздновать? В Москве всё происходило естественнее и проще. Усопшего великого князя отпели, тело опустили в могилу, напутствуя «вечной памятью», о здравии нового великого князя совершили молебен и велегласно провозгласили ему многолетие. Новому великому князю всего лишь месяц назад исполнилось девять лет.
В эти дни закончилось детство Дмитрия Ивановича, а оно, конечно, было. Как ни серьёзны бывают иные дети для своего возраста, но игрушки (деревянная лошадка, игрушечная сабелька) сопутствуют им в этот светлый и беззаботный период жизни.
Началась взрослая жизнь. К одной стороне этой жизни Дмитрий был подготовлен основательно, он совершенно свободно держался в седле, рубил детским мечом, без промаха посылал стрелы из детского лука в цель – уроки кормиличича не пропали даром. Теперь нужно было учиться быть правителем.
Первым наставником и советчиком был отец, однако он не успел многого передать сыну. Теперь в науке правления мальчика-князя наставляли родной дядя Василий Вельяминов, митрополит Алексий, бояре, которые искренне любили молодого князя и желали помочь ему добрым советом, не рассчитывая на почести и награды.